Ни о чем не жалею - страница 31

И, превозмогая вновь проснувшуюся в груди боль, Габриэлла стала раздеваться.

В тот вечер никто из родителей так и не пришел к ней. Джон и Элоиза заключили временное перемирие и, уединившись в спальне, торопливо наслаждались друг другом. Элоиза простила – или сделала вид, что простила – Джона за его вчерашнюю выходку, и это было настолько нехарактерно именно для нее, что он чувствовал себя по-настоящему сбитым с толку. Это – и еще то, что в «Плазе» он успел пропустить несколько порций мартини – смягчило его настолько, что впервые за много месяцев Джона физически потянуло к Элоизе – к женщине, которой он уже давно и почти демонстративно пренебрегал.

Что касалось Элоизы, то и она почувствовала влечение к мужу совершенно неожиданно. В душе она уже давно поставила на нем жирный крест, и они до утра ворковали в своей комнате словно двое голубков. Увы – их новообретенные чувства не распространялись на Габриэллу. Оба отлично знали, что этот мир – временный, и каждый спешил получить от него как можно больше удовольствия. Элоиза, во всяком случае, не собиралась жертвовать ни одной минутой, проведенной в постели с Джоном, ради того, чтобы накормить дочь.

Разумеется, Габриэлла могла бы спуститься в кухню и пошарить там – после гостей всегда оставалось много разных вкусностей, но кто его знает, что будет, если она так сделает. Куда лучше – и уж точно безопаснее – было оставаться в комнате. Вскоре ей стало ясно, что и папа, и мама совершенно о ней забыли, и Габриэлла легла спать, думая о том, что в этом есть и хорошая сторона. Пусть ее желудок буквально сводило от голода, зато ничего плохого с ней больше не случилось. Правда, было совсем не исключено, что, если папа и мама снова поссорятся и папа, как он часто поступал, уйдет на всю ночь, Элоиза поднимется в детскую, чтобы выместить на ней свою злобу и разочарование, однако думать об этом Габриэлле не хотелось.

И действительно – в этот день ничего плохого не случилось. Джон и Элоиза не поссорились, папа никуда не ушел, и Габриэлла в конце концов уснула.

К девяти годам – пережив еще два года побоев и унижений – Габриэлла наконец нашла для себя что-то вроде отдушины, которая позволяла ей хотя бы на время забыть о боли и страхе. Она стала выдумывать всякие невероятные истории о феях, волшебницах, подменышах, корнях мандрагоры и других удивительных вещах и событиях, потом ей пришло в голову, что она может их записывать. Книжек у нее почти не было, и тетрадки, в которые девочка заносила свои выдуманные истории, коротенькие стишки и письма к воображаемым друзьям, с успехом заменили их. К тому же сам процесс письма ей очень нравился. По большей части Габриэлла писала о счастливых людях, живущих в прекрасной стране, где происходили самые удивительные вещи, и невольно забывала о собственных бедах и невзгодах. Так, буква за буквой, строка за строкой, Габриэлла начала создавать свой собственный мир, в котором она могла чувствовать себя в безопасности.

Она никогда не писала о своей настоящей жизни, о родителях и о наказаниях, которые становились все более жестокими и продолжительными. Эти рассказики и даже коротенькие новеллы были для нее единственным средством спасения, единственным способом уцелеть и не сойти с ума. Уходя в свой выдуманный мир, Габриэлла получала необходимую передышку и возможность хоть ненадолго отключиться от окружавших ее ужасов. За внешне благопристойным и респектабельным фасадом скрывались горы почти нечеловеческих мук. Несмотря на свой не то чтобы солидный возраст, девочка уже догадалась, а вернее – почувствовала, что ни размер годового дохода ее отца, ни дом в престижном районе, ни благородное происхождение, которым так гордились ее родители, ничуть не отменяют мрачной реальности, среди которой она не жила, а выживала. То, с чем Габриэлла сталкивалась каждый день, нормальному человеку не могло привидеться и в самом кошмарном сне. Тем не менее девочка умудрилась сохранить не только здравый рассудок, но и удивительно развитое воображение, которое рисовало ей картины радостного, оптимистического мира. Красота матери, ее элегантные костюмы, ее золотые и бриллиантовые украшения ничего для девочки не значили. Она лучше, чем свои сверстницы, и лучше, чем большинство взрослых людей, понимала, что такое настоящая, нормальная жизнь, и отчетливо видела уродливость и противоестественность жизни собственной. С самого нежного возраста, сначала инстинктивно, потом – все более и более сознательно, она разбиралась в том, что действительно важно, а что – наносное, внешнее, незначительное. Любовь, которой она не знала, означала для нее все. В этом слове был заключен целый мир, о котором она мечтала и который бессчетное число раз воображала себе, лежа после очередного наказания в своей одинокой кроватке.