В раскладывании девайсов есть своя музыка. Будто, касаясь рукояти хлыста, я сыплю щепоть за щепотью горячий пепел на изрезанную дырами собственную душу. И пепел тот – хоть и жжет, но после его раскаленных прикосновений раны перестают кровить.
Мой арсенал – треххвостый хлыст, длинная плеть, строгий флоггер на десять хвостов…
Было время, когда я хотела иметь плетку на каждый день недели. Потом их у меня стало больше, чем дней недели.
Я разворачиваюсь к своей тихой жертве. Он стоит на коленях, как образцовый раб, не движется, не говорит – ведь я ему этого не разрешала.
И только светлый пучок пшеничных волос, собранный на затылке, выдает мелкую дрожь моего сегодняшнего мальчика для битья.
Да, когда соглашаешься на ад без права на отказ – тебе скорей всего будет страшно. Ведь я – не даю гарантий. Я вообще ничего не даю. Все те, кто хотят стать моими клиентами, получают памятку, что я вообще вертела все их правила. И стоп-слова для них нет и не будет.
За то они мне и платят, если честно.
За ощущение, что спасения нет и не будет.
Я выбираю плеть вслепую, просто стоя спиной к столу и проведя по теплым, ждущим моего выбора оплетенным рукояткам. Обнимаю ручку пальцами, замахиваюсь, звучный холостой щелчок рядом с ухом Ива.
Я вижу, как он вздрагивает.
Я слышу, как он тихо выдыхает – то ли от облегчения, то ли страха.
Ну-с, приступим!
Две вещи происходят в эту минуту одновременно.
Я делаю шаг к скорчившемуся на полу Иву.
И дверь нашего номера сотрясается от могучего удара!
18. Глава 18. Присвоенная
— У нас хорошие двери. Погодите, я директора позову, у него мастер-ключ есть…
Бармен, увязавшийся аж от зала, стрекочет где-то за плечом, даже не подозревая, что его уже давно не воспринимают больше чем фон, так – за убавленное до предела радио, бубнеж которого не интересен, но – хотя бы как-то отвлекает сейчас.
Потому что будем честны и откровенны – есть от чего отвлекать!
Ждать директора?
Да нахер бы он сдался, если можно отойти и еще раз со всем рвущимся наружу бешенством врезать ногой в зону, где скрыт замок. Главное – не сдерживаться.
Треск, скрежет, сдавленный стон бармена, который своими глазами умудрился осознать, что и замки и двери у них дерьмо.
— Выставишь счет, — Алекс бросает через плечо, а сам шагает вперед.
Не запирает, но прикрывает дверь за своей спиной, впиваясь кровожадным взглядом в мелкую дрянь, посмевшую нарушить его запрет.
Хороша!
И дело даже не в наглом платье, облегающем её так тесно, будто оно было нарисовано на её коже черным блестящим лаком.
И не в шипастых этих её блядских туфельках, одной из которых она уже с вызовом стояла на лопатке лежащего на пузе выщерка.
И не в ногах, этих бесконечно длинных ногах, упакованных, ко всему прочему, в чулки в крупную сетку.
Она хороша вся, в любой упаковке и без неё. Но сейчас, конечно же, дело было в глазах. В высокомерных глазах, в которых уже так сложно было разглядеть ерепенистую девчонку. Она действительно умела быть Госпожой. Беспредельной, жесткой, такой, что пыталась прогнуть даже его. Даже сейчас.
— Ты ошибся дверью, дядя, — кислотно шипит она, и ощущается – концентрация яда у неё сейчас втрое превышает обычную норму, — зрители нам не нужны.
— Положи плеть, Летучая, — Алекс произносит эти слова хрипло, останавливаюсь в нескольких шагах, — я не буду повторять дважды.
— Какое совпадение, — она холодно щурится, — я тоже.
