— Все что есть, все мои! – она яростно вскидывается, сверкая глазами. Только выкрученная бесцеремонно щепоть кожи на бедре заставляет её задохнуться и заткнуться.
— Твой – только я, — Алекс шепчет в самые наглые эти губы. Сухие, сухие, будто девчонку мучает лютая жажда. И только за эти губы, выдающие истинные её эмоции, голод неутолимый, он все-таки сообщает ей новость, которой у неё в распоряжении точно нет, — и с сегодняшнего дня – только твой, Летучая.
Думал – будет обвинять во вранье. Думал – снова взорвется яростью, снова попытается прогнать. Ждал этого, если честно. Ждал объявления войны, чтобы получить право на ответные действия.
А она – просто замерла. Не глядя на него, но и не вырываясь больше.
— Как? – срывается с ядовитых губ простой короткий вопрос.
Ну да. Сам проебался с высокопарными фразочками. В кои-то веки не хотелось звучать просто, не хотелось говорить всей этой бюрократической формальности.
— Я подал на развод, — он говорит, и сам запускает ладонь в этот её выебистый разрез на бедре. Потому что если она рассчитывала, что этот разрез для чего-то еще ей сегодня пригодится – ей нужно определенно что-то сделать с рассчитывалкой. Так, чтобы она на этой рассчитывалке недельку не смогла сидеть.
Или напротив – сидела, ощущая каждое лишнее движение с болезненным откатом.
— Ты? Что сделал?
Впервые за все это время сквозь маску циничной стервы проглядывает девчонка. Девчонка, не готовая к тому, что Александр Козырь сделает свой выбор в её пользу?
Девчонка, даже не подозревающая, насколько сильно за последние недели у него выработалось к ней привыкание. Лютая зависимость, жизненная потребность.
— Я подал на развод, Птица, — безмятежно и без малейшей дрожи откликается Алекс. Сам удивился, насколько легче стало дышать после этого решения, — моей будешь ты.
— Только я?
— Только ты!
Он уже набросал в уме схематичную кару за эту её мнительность, за желание переспросить.
Поставить её в коленно-локтевую, положить перед ней заверенное заявление из ЗАГСа, заставить читать вслух. А самому драть её и не обязательно туда, куда это природой делать полагается. А туда, где ощущения острей. В конце концов, классики у них за эти недели было под завязочку, а он обещал, что задница её будет расплачиваться за это нарушение правил. Расплачиваться можно по-разному.
— Я вам не мешаю?
Чужой, до чертиков разочарованный мужской голос, звучащий справа – как диссонирующая симфония. Она приводит в себя Сапфиру, которая никак не найдется со словами – где бы это записать. Она снова возвращает Алекса в исходное чрезвычайно яростное расположение духа.
Он здесь не зря.
Он здесь, потому что эта дрянь нарушила прямой запрет.
И абсолютно похер, что она уверена в своем на это праве. Не было у неё на это права.
Но правила совместной жизни они еще обсудят потом.
А сейчас нужно выставить наглого раба, и поскорее. Уж больно сильно он раздражает. Хотя бы даже тем, что в уме своем он крутит картинки именно с Сапфирой. С его, Алекса, Летучей.
— Ты намерена продолжать? – раб смотрит на девушку сверху вниз.
Она молчит и слегка приподнимает бровь. Верно.
Вопрос задан неправильно.
И даже обсуждая вопросы сессии в этой комнате сопляк всего лишь Нижний, пришедший для того, чтобы ощутить контрастный вкус презрения, боли, унижения. И он должен выбирать тон.
— Мы продолжим, Госпожа? — исправляется щегол, все-таки включаясь в нужный режим. Судя по темным его глазам — он очень хочет, чтобы ответ не был отрицательным.
