У одной женщины был единственный сын – вся ее родня на белом свете. Когда война началась, только-только ему семнадцать лет исполнилось. Накануне он во дворе мяч гонял и порвал свою любимую фланелевую рубашку в красно-зеленую клетку: вырвал нагрудный карман «с мясом». Давно та мала ему была, а никак не хотел расстаться: «Это моя вторая кожа. Я к ней душой прирос!» Мать положила ее в стирку, чтобы потом погладить и заштопать – не зазорно было тогда с заплатками ходить.
Постирала она рубашку, а на следующий день не до штопки стало. Сын добавил себе год до восемнадцати и ушел воевать. А потом столько всего на женщин навалилось. Приходилось много работать, в том числе за тех, кто воюет, за тех, кто погиб.
Письма от сына приходили сначала часто, потом все реже и реже. А потом вдруг совсем перестали приходить. Мать продолжала писать ему и свято верила, что он жив и обязательно вернется домой. Молилась об этом каждый день. Мало ли на войне из-за чего перебои с почтой бывают?
А однажды, в особенно студеную пору, услышала странный звук на крыльце. Вышла, а там стоит еле живой мальчик. Тощий и слабый до того, что, кажется, ветром качает. Сжалось у нее сердце, так напомнил он ей сына. Покачнулся ребенок и упал бы, если бы не подхватила его, не прижала к себе. Откуда силы взялись – на руках внесла в дом. И заплакала, глядя на его худенькие плечи, изможденное, застывшее от холода лицо. А на нем огромные синие глаза, бездонные от горя, выпавшего на его долю. Ни о чем не спросила мать. Нагрела воду, раздела и вымыла всего. У мальчишки и сопротивляться сил не было. Напоила горячим морковным чаем с ложкой меда, сбереженного с мирных времен на крайний случай.
Два дня он бредил. Мать все свободное время проводила у кровати больного. Не зная его имени, называла сыночком. И вкладывала всю материнскую любовь в уход за ним. И вот начал ребенок оживать, в себя приходить.
Наконец смог он рассказать о том, что вся его семья – мать, бабушка и маленькая сестренка – погибли в доме от прямого попадания снаряда. Он выжил чудом. Сам не знает, сколько дней шел куда глаза глядят. Без цели и без смысла. Не помнит, что ел и пил. Наверное, был контужен при взрыве.
«Бог уберег!» – думала мать, глядя на крохотный простой нательный крестик, висевший у него на шее на прочной шелковой нитке.
Делила она на двоих скудный паек, с которым и одному ноги протянуть впору. А на сердце у нее теплее стало. Да и мальчик медленно начал возвращаться к жизни. Захотелось ему встать на ноги и пройтись по комнате. Тут мать поняла, что ему нечего надеть. И вспомнила о рубашке сына, которую так и не успела заштопать. Примерила, и пришлась та парнишке в самый раз. Села она за работу и подивилась – рваные края словно огнем опалены. Работает мать, привычными движениями стежки кладет ровные, аккуратные, любовно складки разглаживает, а сама сына вспоминает. Как его светлые волосы пахнут, ясные серые глаза лучатся. Не заметила, как закапали слезинки из глаз. А слова молитвы так и рвутся из сердца. Закончила мать работу, стала нитку откусывать… Что за диво? Стежков на ткани почти не видно.
Надела рубашку на мальчика и залюбовалась, так она ему к лицу была. А он подошел к старому буфету и вздрогнул, увидев иконку, что у матери в глубине ниши стояла. Мать погладила его по плечу: «О чем задумался, мой хороший?»
Вот что услышала в ответ: «Я ее видел. Эту женщину. Шел по улице. Сначала мне было очень холодно и хотелось есть. А потом я перестал чувствовать и голод, и холод. Все ушло куда-то. Показалось мне, что я умер…»
