В такие моменты мне неизменно кажется, что мир опускается от центра к периферии и оставляет внутри точки соприкосновения со словами и мыслями. Будто спираль, крутящаяся в пространстве, останавливается вдруг и принимает форму одной-единственной комнаты, в которой несколько человек, сидя за большим столом, до истерики смеются над какой-нибудь сказанной вслух глупостью и в этот момент теряются, бесследно стираются со всех карт мира. Хочется только, чтобы никогда не кончались чай в заварочном чайнике да веселые истории в головах.
Нет, мне все же этого никогда не забыть. Никогда не выкинуть из своей головы так, будто и не было. Я мечтаю, чтобы со мной навсегда остался этот большой кусок проклятой жизни со всеми своими ночными посиделками и пыльными простынями, советскими обоями в нелепую розочку и запахом бабушкиной выпечки поутру. Потому что такой мир не стирается. Не уходит, не растворяется, не пропадает бесследно. Он всегда остается в нас, главное не забывать. Ничего и никогда.
И еще не нужно жалеть о том, что было. Единственное, о чем действительно стоит жалеть, так это о том, что Бог дал людям такую короткую память.
Мама взахлеб начинает что-то рассказывать, а я ее почти не слышу. Сижу и рассматриваю ее красивое, почти по-детски восторженное личико. Так продолжается несколько недолгих минут, а затем вдруг раздается неожиданный телефонный звонок.
– Алло, говорите. Ах, сестренка, это ты… – мама поднимает трубку. – У нас все отлично, а как у вас? Какие новости? Что-то случилось? Нет, ты говори! Отчего же ты молчишь? – мама резко поднимается с кресла и, судорожно перебирая складки домашнего халата, начинает взад-вперед бродить по кухне.
Я не слышу, что маме говорят на том конце провода, но замечаю, как по ее лицу прокатывается беззвучная волна немой тревоги. Как в тот самый день, когда нам вместе довелось увидеть дедушку возле подъезда его дома.
Вдруг она перестает нервно метаться из угла в угол и резко опускается на стул напротив меня. Теперь выражение ее лица становится действительно пугающим. Из озабоченного превращается в изумленное, а спустя еще несколько секунд – в потерянно-испуганное.
Мама обрушивает на Ларису целый шквал вопросов:
– А это уже известно наверняка? Я не понимаю, это действительно так серьезно, или я сейчас что-то упускаю? Нет, а кто это говорит? Какие такие специалисты? – не унимается она. – Ладно-ладно, перезвони, когда все узнаешь подробнее. Я… я действительно чего-то не понимаю. Я не понимаю. Приезжай немедленно! Приезжай к нам скорее и все объясни!
Мама кладет трубку, а я уже рвусь незамедлительно задать ей свои вопросы, что бьются в глотке ускоренным пульсом, звенят у самой кромки сердца, шумят в ушах монотонным гулом.
– А по какому вопросу звонила Лариса? И что она сказала? Почему ты побледнела, и твои руки трясутся? – недоумеваю я.
Мама замолкает и несколько мгновений в воздухе висит запах свинцовой тишины.
– …Я не знаю, как начать…
– Начни хоть как-нибудь!
– Ладно. Помнишь, примерно полторы недели мы назад ездили к бабушке, и я попросила ее отвезти отца к специалистам, к докторам, потому что мне показалось, что он очень болен.
– Мне и самой так показалось. Но к чему это ты? – я определенно не понимаю, зачем мама все это мне рассказывает.
– Так вот. Мама, то есть бабушка и Лариса, свозили его к врачу. Они думали, у него воспаление легких, потому что он очень страшно закашливался по ночам, и ничем невозможно было остановить этот кашель. А еще он постоянно говорил об адских болях в груди, будто ему невозможно было терпеть эту боль. И никакие лекарства не помогали.
