– В тоталитарной парадигме неизбежно доминирует цисгендер. Удушливая нетолерантная гомофобия, несовместимая с передовым квиром.
Я вздрагиваю и, оторвав глаза от ели, произношу:
– Я ни слова не понял, Вадь. Какой «цис»? Я только про цистит слышал. Что еще за «квир»? Это птица, что ли, какая-нибудь? Ты о чем, Вадь?.. Видел, Вадь, как солнце красиво за елку садилось?..
– Сам ты птица с циститом. Все! Село ваше совковое солнце, Вовка, солнце вашего пещерного фаллогоцентризма. Нет! Сексизм не пройдет! Прогнившую идеологию патриархата – на свалку истории!
– О Господи!.. Вадь, ты успокойся. Дыши воздухом. Чувствуешь, какой воздух чистый? Прямо девственный…
– У-у-у! Ну ты и сказанул! Девственный – это же… мезозой какой-то. Тебе, Вовка, к психоаналитику сходить надо.
– Еще чего не хватало!
– Надо, надо… Цистрансгендерный постструктуралистский психоанализ – вот что тебе нужно, Вовка! Я понял.
– О Боже! Не слова, а товарные поезда какие-то. Я к психоаналитику ни за что не пойду. Особенно к этому, трансциститному…
– Почему?
– Потому что психоанализ, Вадь, – это когда больные люди, которые думают, что они здоровые, лечат здоровых, которые думают, что они больные.
Вадик задумался и вдруг, совершенно забыв о моем искрометном определении психоанализа и открыв рот, с напряженно-нежным вниманием проводил взглядом двух очень симпатичных девушек в мини.
– Вадь… – сказала я предупреждающе.
– Что? – Вадик закрыл рот. Его глаза были матово-маслянистые.
– Это дистанционный харассмент, Вадь. Страшно девиантный феномен.
– А…
– Это самая гомофобская форма харассмента, Вадь. Хуже маскулинного моббинга. Ужасней вагинального рабства. Тебе нужен психотерапевт, Вадь. Тебе необходима нормальная передовая целеориентированная психиатрия. С термоандрогинным уклоном. У тебя, Вадь, подсознательная фаллофилия. Эманирует в псевдополиткультурную феминофилию. Ты безнадежен, Вадь.
Вадик опять открыл рот, пытаясь понять мое совершенно бессмысленное речеиспускание.
Я еще минут двадцать парил Харитонова «гендероцентристским сексизмом», «постэротизмом», «мультикультурной нон-маскулинностью» и прочей откровенной ахинеей. Я был в ударе. Нашел на меня в этот вечер, знаете, хулиганский стих. Бывает. Каюсь.
Харитонов внимательно меня слушал и как-то все более и более скорбно молчал.
Был чудесный московский июльский вечер. Синевато-загадочный, с тактично приглушенными запахами и звуками. С дрожащими каплями звезд на темнеющем небе и пастельно-серебристой луной.
– Тебе, Вовка, надо книжки писать, – сказал чуть смущенно Харя.
– А я и пишу, Вадь, – сказал я еще более смущенно.
– Про что?
– Про жизнь на земле. Типа, чтобы было понятней, про планетарный биодискурс…
Харя уважительно кивнул головой. Мы тепло попрощались. На следующий день Вадик улетел в свою Америку к енотам, Трампу и двухсоткилограммовым афроамериканцам.
Не знаю, с какими афроамериканскими тараканами он прилетит в Москву следующим летом.
Ходят слухи, что он отрастил бороду, переехал на Аляску и живет там в деревне русских старообрядцев.
Я волнуюсь. Штудирую литературу по расколу. Что является моим состоянием. В смысле глобального волнения.
