Крепкий, казалось бы, фундамент, замешанный из ясных и вполне конкретных истин, просто-напросто треснул, показав наивно верящему в прочность построения ребенку всю правду-матку. В один момент все так быстро и так глупо рухнуло, что это казалось таким неправильным и таким невозможным.
Маше так странно было вдобавок ко всему прочему еще и узнать, что один из наиболее близких ей людей не имеет ничего общего с ней самой, кроме непосредственной родственной связи. Неужели только благодаря тому, что она и Лиза родственники, они общаются? Не являйся они друг другу сестрами и встреться они однажды просто так, случайно, как встречаются обычно люди, каков шанс того, что они подружились бы, стали бы так близки, как сейчас?
А они вообще близки?
В детстве все происходящее слишком поверхностно – ребенок не придает значения тому, что или кто его окружает. Просто это есть, и не стоит излишне много спрашивать, по какой причине что бы то ни было происходит. В юном возрасте так глупо забивать свою голову вопросами о смысле того или иного. Детство – это пора беззаботности и ветра в голове. Пора спокойствия, ничегонеделания и ничегонедумания.
И вот в эту самую ночь, в свои девять лет, Маша впервые серьезно задумалась над всем, что происходит. И с этой самой ночи Маша начала слишком о многом себя спрашивать, слишком много чего оспаривать и слишком много чего ставить под вопрос.
В больничной комнате, рассчитанной на троих человек, лежала только Маша. В сотый раз разглядывая давно изученный потолок, окрашенный старой-престарой краской, она бесцельно что-то считала, желая себя хоть чем-то занять.
Прикусив губы от досады на свое заключение в четырех грязных стенах, девочка рывком привела свое тело в вертикальное положение, сев на кровати и кинув взгляд на обстановку палаты.
Дверь в ванную комнату, размеры которой скорее походят на размеры упаковочной коробки от холодильника. Квадратный маленький стол с постеленной на нем скатеренкой далеко не первой свежести и, наверное, повидавшей на своем веку даже пару-тройку войн. Две пустующие кровати, напоминающие Маше о пожизненном одиночестве, которое ей предстояло вкусить уже с ранних лет.
Она встала и подошла к окну – только оно могло хоть как-то связать отрезанную от мира Марию и обходящую ее по дуге жизнь.
Сегодня было солнечно, и от этого на душе было еще тоскливее. Когда снаружи плохая погода, можно хотя бы злорадно улыбаться, воображая, как огорчены все остальные дети, приехавшие в лагерь купаться и веселиться на свежем воздухе, но вынужденные сидеть внутри корпуса, стараясь занять свое время какой-нибудь бессмысленной чепухой.
Но сегодня в реальном мире, как назло, светило яркое солнце. Его жаркие лучи не достигали глади окна – ветки близстоящих деревьев, их густая листва с красноватыми болячками скрывали свет от этой детской тюрьмы, в которой, казалось, было предпринято все возможное, лишь бы только больные дети никоим образом не смогли почувствовать себя счастливыми, нужными, равными.
Ядовито ухмыльнувшись, Маша бросила взгляд сначала в правый, а потом в левый углы над окном, будто бы желая найти шторы, которые здесь предусмотрительно не повесили. Видимо, единственным занятием являлось бесконечное желание выйти из заточения, глядя на манящую природу за невидимой, но ощутимой границей.
На столике стояла глубокая тарелка, полная жидкой и наверняка уже давно остывшей манной кашей. Никакого масла, само собой разумеется, к этой скудной пище не предусматривалось. Все, что хоть как-то могло перебить отвратительное безвкусие манной крупы, бесчувственно превращенной в подобие супа для создания иллюзии большего объема, – это стоявший рядом стакан с компотом.
