По правде говоря, в размышлениях о подобных неосязаемых предметах есть своя прелесть. Грёзы в концертном зале, где красивая женская головка или трогательно склоненный бюст заставляют нас с восторгом думать о том, что «есть так много рассветов, которые еще не просияли». Это индийская пословица. Ницше любил ее. Он использовал ее в качестве эпиграфа к только что начатой книге, которая стала отправной точкой его похода против моральных суеверий. А позже, в автобиографической заметке, он добавил такой комментарий:
«Совершенная ясность и бодрость, даже ликование духа, которые отражает вышеупомянутое произведение, идут рука об руку не только с глубочайшей физиологической слабостью во мне, но и с непомерностью боли».
Венеция Ницше не знала звуков мандолины. За этим философом, который не смог стать мирским христианином и теперь шел крестным путем духа, не стояло сияющей юности. В его любви было только будущее человечество. Для каждого своего ученика он – нищий музыкант. Мы ощутимо отдалились от некогда авторитетных венецианцев: от пресыщенного Байрона, от сноба Шатобриана, от едкого Мицкевича, от симпатичного Мюссе с бородой цирюльника, даже от их друга Барреса с черным локоном на пожелтевшем лбу цвета слоновой кости, которым бредило целое поколение «свободных людей», пока мы изнашивали свою первую пару подштанников на школьных скамьях. По мере нашего взросления вся эта живописная литературная картина растеряла свои краски. Сегодня эти некогда столь красноречивые тени поблекли, а их напыщенная манера поведения вызывает лишь улыбку. А скромный Ницше, написавший: «Что мне до этого!», гораздо более захватывает нас своей сдержанной манерой поведения и ироничной проницательностью. Его Венеция не похожа на пьедестал, на который взбираются, чтобы покрасоваться перед собой и другими, не похожа на отель, в котором можно провести несколько дней в своё удовольствие. Венеция стала для него мелодией души, прелюдией к громовым произведениям его духа. Позже, в книге «Ecce Homo», он написал: «Когда я ищу слово, которое заменило бы слово «музыка», я нахожу единственное слово – «Венеция».
Вспомним, что однажды бессонной ночью, работая над «Тристаном», Вагнер вышел на балкон дворца Джустиниани25: «И когда я посмотрел вниз на старый римский город лагун, который лежал передо мной, окутанный тенью, вдруг из глубокой тишины донеслась песня. Это был сильный и суровый зов гондольера, следящего за своей лодкой, на который эхо канала откликалось даже на самом дальнем расстоянии; и я узнал в нем первобытную монотонную мелодию, на которую во времена Тассо были переложены его знаменитые стихи и которая, несомненно, так же древняя, как каналы Венеции и ее жители…»
