Четверо отшельников с виллы Рубиначчи продолжают свои занятия, вечерние чтения, экскурсии. Они берут с собой попеременно Шамфора, Дидро, Стендаля, Мишле, Фукидида и Новый Завет. Евангелие от Матфея глубоко трогает их. «Новый Завет редко доставлял столько радости атеистам», – писал юный Бреннер своим родителям. Но это эстетические удовольствия. Мальвида берет в руки фотографию «Тайной вечери» да Винчи, а Ницше говорит об Иисусе, что он был «высочайшей из человеческих душ». Хотя он отвергает его учение и с опаской относится к морали, возвеличивающей нищету духа, его неудержимо влечет к нему как к человеку. Это обезоруживающее, строгое лицо неотступно преследует его. Он заново открывает для себя свое благочестивое детство, отца, предков, все те открытые и миролюбивые поколения, от которых он, тем не менее, должен отречься, чтобы восславить истинный дух.
Время от времени речь заходит о давнишнем проекте Ницше – основать небольшой светский монастырь для интеллектуалов, нуждающихся в уединении. Фрау Мейзенбуг только что опубликовала свои «Воспоминания идеалистки», и эти господа определенно покорены социалисткой сорока восьми лет, дочерью министра, которая знала друзей Гете и Гумбольдта и всегда оставалась, по словам Даниэля Галеви, «верной истинному женскому гению». Не обладая выдающимся интеллектом, она была тонкой и отважной натурой, приветливой во всех отношениях. Ее любили. А еще – очень веселились, шокируя ее. Так, многие ее социалистические идеи были разрушены. И все же Ницше тактично воздерживался от чтения ей своих работ. У некоторых людей, принадлежащих к утончённому роду, интеллект может краснеть. И именно потому, что он возвышен. Они стыдятся того, что так сильны.
Только после отъезда Рея и Бреннера, когда нежная брачная весна была уже в самом разгаре, Ницше подарил своей пожилой хозяйке несколько страниц из рукописи, над которой он работал и которая носила причудливое название «Человеческое, слишком человеческое: книга для свободных умов»11. «Какой мягкостью, – писала она, – какой благожелательностью был одушевлен тогда Ницше… Как гармонично его добрая и отзывчивая натура уравновешивала его разрушительный ум».
«Разрушительный», – именно так сказала она, предвосхищая нелестные эпитеты многих других против трудов одного из самых выдающихся основателей свободного, беззаботного счастья, открытого для всего человечества. Она также прочитала некоторые из правил жизни, которыми Ницше любил посыпать свои записные книжки:
«Не проявляй к людям ни любви, ни ненависти».
«Не занимайся политикой».
«Не становись ни богатым, ни бедным».
«Избегай путей тех, кто прославлен и могущественен».
«Бери жену не из своего же народа».
«Воспитание детей поручай друзьям».
«Не принимай никаких церковных обрядов».
«Не публикуйте это. Подождите. Ещё раз подумайте…», – восклицает Мальвида.
Но Ницше в ответ улыбается, потому что, как и все пишущие, он уже представляет себе, как его книга шествует по дорогам мира, ищет читателей, зажигает сердца, вселяет в них ужас или восхищение. Он видит, как она овладевает сердцами, возбуждает помыслы и поступки, вплетается в судьбы людей, соучаствует в происходящем, и таким образом обретает движение. Из всех мыслей, которые он записал под могучей раскидистой сосной на вилле Рубиначчи, эта была ему особенно дорога: истинное бессмертие – это движение. «То, что однажды было приведено в движение, попадает в общую цепь всего сущего, как насекомое, попавшее в янтарь, заключенное в него и ставшее вечным».
