Идём дальше – к тяжёлым. Протискиваемся между коек. На стенах календари, религиозные плакаты. Кроме нас сюда приходят баптисты. «Наших» здесь двое. Бритая Валя, из-под одеяла видна только голова, и Люба, которая всегда улыбается, а взгляд блуждает по потолку. Спрашиваю. Обе кивают. Этого кивка достаточно. Господь знает, что там – в сердце этих женщин. Любу причащаю только Кровью. Персонал терпеливо ждёт, пока мы закончим.
Людмила называет последнюю палату. Открываю дверь. Трое хмурых мужиков. Кто уткнулся в газету, кто в окно. Здороваюсь, но в ответ – молчание – непроницаемое. И только с дальней койки чуть слышится: «Здравствуй, батюшка». Подхожу к Николаю. Последняя стадия рака. Счёт идёт на дни, если не на часы. Сухонький обездвиженный человечек на клеёнке под серой простынёй. Кто он? Щепка, выброшенная на обочину жизни? Но как сияют глаза! И не только глаза, но даже слова источают свет: «да, батюшка», «нет, батюшка», «грешен, батюшка». Вглядываюсь в улыбку, в этот пробившийся сквозь густую хвою луч. Всматриваюсь в лицо, чтобы запомнить – раз и навсегда, – как запоминают отрывок в полюбившейся книге. Такие лица-книги хочется перечитывать снова и снова, особенно в минуты, когда всё кажется вокруг серым, холодным.
– Готов?
– Готов, батюшка.
Приобщаю Николая. Теперь он часть Христова Тела, в его венах струится Христова Кровь. В палате страдающих, ожесточённых людей Господь поправил светильник, добавил елея. Теперь здесь станет чуть светлее. Пусть даже на час.
Иерея Никитина влекли к себе буквы и отталкивали цифры. В буквах он видел тайну, в цифрах – расчёт. А может, он не любил математику, с которой чаще всего приходилось сталкиваться в жизни?
Геометрия настигала иерея почти на каждом шагу. Люди ему виделись фигурами. Виделись, хоть тресни. Треугольники, квадраты, ромбы, ещё куда ни шло. Но параллелепипеды, сферы, тетраэдры – как с этими-то быть?
Начальство, к примеру, это всегда что-то кубическое, массивное. Жёсткие рёбра, острые углы – попробуй обойди.
Непросто было с цилиндрами или сферами. Что ни скажи – всё вскользь; обнять – не получится, прижаться – не выйдет. Призмы, как и конусы, особенно усечённые, претендовали на оригинальность, а женщины рисовались сплошными многогранниками. Да ещё с такими названиями, что зубы можно вывернуть на раз-два-три. Так повернётся – тетрагон-тритетраэдр, эдак – пентагон-триоктаэдр. Жуть! У иерея пестрило не только в глазах, извилины накалялись и готовы были расплавиться через несколько минут разговора или исповеди.
Мало того, некоторые фигуры постоянно что-то скрывали, вынося за скобки только то, что считали нужным. В дело шли рамки, корни и матрицы.
И как тут быть? У иерея просили совета, участия и приводили новые фигуры – пообъёмистей и заковыристей. Вот и приходилось Никитину копаться в глухих и звонких, зреть в корни, подбирать аффиксы, мостить однородные ряды. На все ломаные и вершины он щедро сыпал идиомы, заполнял провалы синекдохами, не гнушаясь даже оксюмороном.
Срывался, конечно. Чего греха таить. Бывало, как завернёт коннотацию да ещё аллитерацию присовокупит – многоугольник готов аж наизнанку вывернуться. Запыхтит, раскраснеется, зашуршит всеми своими линиями. Но глядишь – загрузился: пошёл, значит, процесс.
Почти каждый вечер, Никитин, поглаживая собственные грани, начинал заклинание:
Я – буквожадный?
