С этими словами, не давая «однофлаконику» опомниться, Максим прильнул губами к парфюмерному зелью и сделал внушительный глоток, после чего долго откашливаясь, протянул ему одеколон.
– Максим, ты с ума сошёл, – возмутился Виталий, – за кого ты меня принимаешь? Не буду я пить эту дрянь.
– Какая же это дрянь? – в свою очередь встрепенулся бывший боксёр, – да будет тебе известно, что её начали изготавливать несколько веков назад и называли не одеколоном, а лечебной настойкой от всех недугов.
– Ну, прямо таки живительная вода, – рассмеялся Виталий, – сказал не буду, значит не буду.
– Только, когда сам Наполеон Бонапарт попросил производителей добавить туда несколько эфирных масел, – продолжал гнуть свою линию Максим, – настойка стала парфюмом под названием Кёльнская вода.
При этом он отпил ещё глоток «наполеоновской» воды, протягивая флакон новоиспечённому курсанту. Тот схватил одеколон и поднёс к носу проверить, пахнет ли он лечебным снадобьем. В этом момент Максим выхватил его и быстро прислонил к губам Виталия. Так получилось, что он в этот момент сделал вдох, и приличное порция «тройного лекарства» попала внутрь пищевода, обжигая его градусностью непотребного напитка. Несмотря на хулиганское прошлое, Виталий практически не потреблял спиртных напитков. Возможно поэтому он мгновенно опьянел от небольшой дозы крепкого одеколона. Впрочем и состояние Максима существенно отличалось от кондиций трезвенника. Надо же было, чтобы в этот момент из туалета выходил их командир взвода лейтенант Востриков. Увидев своих подчинённых в нетрезвом статусе, позорящего советское офицерство, поражённый лейтенант нецензурно выругался, поминая при этом ничем не винных матерей своих подчинённых.
Друзьям несказанно повезло, что молодой лейтенант совсем недавно закончил училище. Нарвались бы они на другого офицера, дело бы закончилось сиюминутным исключением с теоретически возможной, упомянутой в присяге, ненавистью всех трудящихся СССР. Праздник её принятия закончился для Виталия и Максима трёхчасовым доведением до блеска десятка унитазов курсантского туалета, возле которого они потребили незабываемый советский парфюм с математическим названием «Тройной». Спать легли часа через два после отбоя. В этом послеприсяжном и послеодеколонном сне Виталию до самого подъёма слышались не очень приличные команды офицеров:
– Втяни живот в брюки, твою мать. Ходишь тут на сносях, как баба в декретном отпуске.
– Ты что на панели французской вышагиваешь здесь, как проститутка на «Плас Пигаль» в Париже.
– Ну а ты, служивый, что мамкиной сиськи не отведал, что раскачиваешься при команде «Смирно», как камыш на болоте.
– Ну, а ты, будущий курсант, с бабами в своём селе так вытанцовывать будешь, а здесь ритмика нужна: «Раз-два! Раз-два! Левой! Левой!
– Это вам не танцы-шманцы летку-енку отплясывать. Я быстро выбью с вашей головы «Спокойной ночи, малыши». Шагом марш, в ногу, в ногу, вашу мать, и равнение направо, на меня, на своего командира.
С началом курсантской учёбы все эти фразы из тревожного сна больше не посещали Виталия. Несмотря на то, что всё также продолжались привычные команды, и обычный день в училище начинался с возгласа дневального «Рота подъём! На зарядку становись!», это уже были совсем другие дни. Это уже было время, насыщенное настоящей учёбой, отличающееся от университетской, разве что, ненужными построениями перед занятиями и армейскими командами. Даже лекционная аудитория имела вид, как в гражданском институте, с наклоном вверх: когда каждый последующий ряд находится выше предыдущего.
