Николай II. Святой или кровавый? - страница 29

Наконец, „на большинстве фабрик для многих рабочих, по обыкновению, особых спален не делают“. Это значит, что спят рабочие в тех же цехах, где и работают. Ткачи (ручные) спят на станках, столяры – на верстаках, несчастные рогожники – на тех же самых мочалах и рогожах, которые они изготавливают, в тех же сырых и удушливых помещениях. Учитывая, что у рогожников еще и самый длинный в России рабочий день – до 18 часов, то вся жизнь их проходит в этих темных душных цехах. А работают здесь в основном, еще раз напоминаем, женщины и дети»^>59.

И кто-то считал и считает, что людям, существующим в таких условиях, нужны революционеры-пропагандисты, чтобы бунтовать? Стачечное движение в России развивалось параллельно с развитием капитализма. Выступления рабочих разгоняли с разной степенью жестокости. Расстрелы тоже не были чем-то исключительным. Вот лишь несколько примеров. 9 марта 1902 года – расстрел рабочих в Батуме (15 убитых); 13 марта 1903 года – расстрел забастовщиков в Златоусте (69 убитых); 14 июля 1903 года – расстрел на станции Михайлово (18 убитых); в августе 1903 года – в Екатеринославе (14 убитых). Но события 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге стоят особняком. В этот день народ шел не к хозяевам с требованиями, а к царю с выражениями любви и преданности.

Вот начало петиции, которую планировалось подать Николаю II:

«Государь!

Мы, рабочие города С.-Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы и терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению!

Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немногого просили: мы желаем только того, без чего жизнь – не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсуждали наши нужды, – но и в этом нам отказали; нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Незаконными оказались также наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до восьми в день, устанавливать цены на наши работы вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией завода, увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день, отменить сверхурочные работы, лечить нас внимательно и без оскорблений, устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега.

Все оказалось, по мнению наших хозяев, противозаконно, всякая наша просьба – преступление, а наше желание улучшить наше положение – дерзость, оскорбительная для наших хозяев.

Государь! Нас здесь больше трехсот тысяч – и все это люди только по виду, только по наружности; в действительности же за нами не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать наши нужды, принимать меры к улучшению нашего положения.