– Леность всякому неполезна, потому что она враг душе и друг дьяволу!
Призадумавшись сидел протопоп, но ведь и подумать как следует мешали! Под окном дурным голосом вопил мужик, получавший батоги за то, что зачал дитя под большой праздник.
– И-и-и-ись! – визжал мужик по-поросячьи.
Протопоп выскочил на улицу.
– Тебя режут?! – заорал на распластанного на земле.
– Так вить больно!
– Врешь! А ну, всыпьте ему как следует.
Пушкари огрели мужика с двух сторон сразу.
– И-и-и-ись! – заверещал тот на весь Юрьевец.
– Ах ты слизень ползучий! Немедля отправляйся за деньгами!
– Так вить последние деньги-то.
– Бог дал и еще даст.
– Смертушка моя! – застонал мужик, натягивая штаны. – Совсем уби-и-и-или!
– Да ты мужик или кто?
– Да вить никто не терпит.
– Врешь! – Аввакум через голову скинул рясу, подрясник и рубаху. – Гляди!
Лег наземь.
– Бейте!
Пушкари переглянулись в замешательстве.
– Вам говорят?
– Как скажешь! – Поплевали на руки, размахнулись, врезали протопопу с охоткою.
Тот только головой мотнул.
– Давай еще!
И еще врезали.
Аввакум снова потряс головой, поднялся. Пушкари захлопотали вокруг, отирая со спины кровь, подавая рубаху, подрясник и рясу.
– Ну? – спросил Аввакум мужика.
Тот замахал вдруг руками на него и кинулся как от нечистой силы.
Протопоп исподлобья глянул на очередников. Их было трое: один злостный неплательщик, двое других – троеженцы.
– Грешить – вот они, а за грехи претерпеть – пупок у них развязывается. – И зыркнул на пушкарей: – Силу-то умерьте! Не врагов казните – однодворцев своих на ум наставляете.
Аввакум шел по городу в великой досаде. День выдался знойным, пот попадал на свежие рубцы, оставленные батогами, и спина горела, словно огнем жгли. Больше плоти болела у протопопа душа. А тут еще заголосила баба в избе – муж учил.
Перекрестился Аввакум, и только перекрестился, шедшего впереди доброго молодца шатнуло. Ткнувшись головою в плетень, добрый молодец засмеялся, повернул к протопопу красную рожу, погрозил кулаком, но тотчас неведомая сила взяла наглеца за воротник, потащила, потащила через дорогу в лужу и ухнула.
Нехорошо заругавшись, добрый молодец перешел лужу на четвереньках и лег на солнышке сушиться.
А в следующем дворе шла пляска. Пиликали дудки, потные мужики и бабы орали друг перед дружкой, вскидывали ноги, как перебесившиеся лошади.
Аввакум снова перекрестился.
– Содом и гоморра!
И тут он повернул в другую сторону и направился на базар. Мимо лавок и зазывал, мимо пирожников и торговок с перстеньками бирюзы в губах – на Руси мало кто не знал: у этих торговок товар не тот, что на прилавке, а тот, что платьем прикрыт.
– Содом и гоморра и погибель!
Но мимо, мимо шел протопоп и встал, как туча, возле лавки, где белый дедушка с внучком торговал дуделками, сопелками, свистелками, встал и обрушил на бедных весь свой превеликий гнев. Он сгребал веселый товар ручищами, и ломал его, и топтал, и бил нагрудным крестом деда по голове. И когда пошел прочь, то в него летели соленые огурцы и кочаны квашеной капусты, и кричали люди ему в лицо:
– Ворон!
– Ворон!
И шел он сквозь людей сурово и гордо. Огурцы и кочаны казались ему каменьями, коими забит был святой мученик Стефан.
Пришел Аввакум домой, кликнул жену, жены дома нет – на базаре.
Переоделся, встал на молитву, а тут Анастасия Марковна пришла вся в слезах.
– Что с тобою? – спросил протопоп.
– Бабы защипали. Как гусыни, окружили и защипали… О протопоп! Не щипки болят, сердце болит. Тяжело в неприязни жить.
