Надоели, как же вы надоели! Мерзкая кучка злобных призраков беснуется, царапает, грызёт дверь, колотит в неё бесплотными кулаками, локтями, коленями, не прекращая своих криков, хрипов, шёпотов. Потом, потом они станут милыми, покладистыми, может, слегка взвинченными, может, только иногда проскользнёт ругань в их гладкой, отточенной мною речи… Они уповают на то, что приведу их, дикарей, в порядок, дам привлекательный вид, дам в вечное пользование неистрепанную площадными ругательствами и омерзительными проклятьями речь.
Да-да разумеется… конечно непременно… вы право так любезны… это было бы замечательно… всегда к вашим услугам… что вы что вы… о будьте так любезны… нет простите нет… исключено определенно исключено… совершенно невозможно…
Вот их настоящее желание, именно этого хотят они: стать иными, стать как мы, затеряться среди нас, принять наш облик, стать нами. Оттого так неистовы, так грубы, так несдержанны, оттого они рвутся, рвутся оттуда сюда, почти потеряв рассудок, ибо чуют: мечта их близко, близко…
Что кричат они – не могу передать, не желаю ни выслушивать, не повторять такое. Как же они надоели, как надоели… Может, сейчас? Может, нет вовсе никаких чудес, поводырей, готовых помочь? Может, просто отворить им треклятую дверь? Но что-то удерживает меня от поспешного, необдуманного шага.
Кажется?.. Мерещится?.. Чудится… Будто нечто новое слышится среди утомительного шума приглушённых криков, проклятий, всей этой надоедливой суеты. Да, да! Сначала где-то не близко, где-то в отдалении, потом – всё ближе, ближе… Слышу тихий, негромкий шум. Нет, не так, как вы думаете – шумит по-иному. Похоже на шелест, тихий шелест прямо над моей головой. Там за дверью всё притихло. Я молчу и они притаились. Мы молчим. Один только тихий, едва уловимый шелест заполняет всё: это пространство, да и то пространство тоже. Вдруг понимаю: не нужно больше сдерживать их, ибо время пришло. Тогда: отхожу от двери, сажусь за стол, кладу перед собой лист чистой бумаги. Белое, пустое, холодное пространство на темной, бездонной, лаковой глади. Беру карандаш-кифару с шестью чёрными гладкими гранями. На одной из них серебром выдавлено: ORFEY. Начинаю петь, под аккомпанемент единственной, ломкой струны.
Надо мной будто что-то довлеет. Не могу объяснить. Оно не материально, оно не имеет ни плоти, ни костей, ни дыхания. С чем могу сравнить? Наверное, с подобием зова, если исключить из него звуковую составляющую. Влечение! Услышал, узнал, почуял и принял. Принял его, как только сжал гладкие лаковые грани; принял, едва устремил взор внутрь чистой, холодной, белой пустоты и обитающей в ней неизвестности, и усмирил дыхание, и отвернулся от обыденности, и отыскал тонкую, слабую нить, оставленную, чтобы помочь потом выбраться из лабиринта, на пороге которого стоял. Робко стоял, нерешительно переминаясь, раздумывая, пока ещё страшась войти туда. Сквозь бледномутный туман, в таинственный этот сумрак, в эту непустоту. Что-то наблюдает за мной, притаилось и наблюдает… Оттуда? Откуда же ещё?! Откуда я знаю? Чувствую, словно зверь острым своим чутьем; оттого и остался у входа, не двинулся внутрь, смотрю туда напряженно, испытующе, тревожно. Что-то наблюдает за мной. Почему так думаю? Объяснить не могу. Если бы чувство было поверхностно – разобрался бы в нем, пускай не сразу, пускай для этого потребовалось время, но оно слишком глубоко. Глубоко внутри моей головы, или груди, или… Уже не знаю, уже понять не могу – я в смятении. Чем больше желаю разобраться, тем сильнее все запутывается, все расползается, все ускользает от понимания, как сухой песок из пальцев, желающих его удержать, как мокрая медуза, оставляющая на ладони только влажный, липкий след… Ненадолго – потом и он исчезает.
