В начале XX века капитализм был осязаем, груб, реален. Фабрики Форда в Детройте гудели, выпуская автомобили, что катились по дорогам Америки, как символ победы человека над расстоянием. Сталелитейные гиганты в Питтсбурге плавили руду, рождая мосты, что связывали берега, и корабли, что рассекали океаны. В Европе паровозы несли уголь из шахт к городам, где электричество зажигало лампы Эдисона. Это был мир Маркса: труд рабочих, дымящие трубы, машины, что воплощали прибавочную стоимость в каждом болте и каждом метре ткани. Капитализм строил – не всегда справедливо, не всегда красиво, но строил.
Эта мощь была не только материальной, но и символической. Небоскрёбы Нью-Йорка, что выросли в 20-е годы, сияли, как маяки прогресса, обещая, что капитал может вознести человека к звёздам. Великая депрессия 30-х показала трещины, но даже она не сломала веру: война 40-х оживила заводы, танки и самолёты катились с конвейеров, доказывая, что индустрия – это сила, способная менять мир. Послевоенный бум 50-х и 60-х – "золотой век" капитализма – дал домам холодильники, дорогам автомобили, детям телевизоры. Технологии работали на человека: они были громоздки, угловаты, но осязаемы, как молот в руках кузнеца.
Но где-то в 70-х годах гудение фабрик начало стихать, а шорох банкнот и щелчки клавиш – нарастать. Нефтяные кризисы показали уязвимость индустрии, что питалась углем и нефтью, а глобализация начала растягивать сети капитала за пределы заводских стен. Производство стало уходить туда, где руки были дешевле – в Китай, Индию, Мексику, – оставляя ржавые цеха в Детройте и Манчестере. Капитализм, что строил мир из железа, стал искать прибыль не в станках, а в бумагах: акции, облигации, деривативы заменили болты и гайки. Финансовый сектор, что в начале века был слугой индустрии, стал её хозяином.
80-е годы принесли дерегуляцию – Рейган и Тэтчер развязали руки банкам, и капитал воспарил, как воздушный шар, что оторвался от земли. Уолл-стрит превратился в храм нового культа: здесь богатство рождалось не из угля, а из чисел, что танцевали на экранах. "Чёрный понедельник" 1987-го показал хрупкость этого мира, но урок был забыт – финансовые пузыри стали нормой. Доткомы 90-х обещали интернет-революцию, но лопнули, оставив после себя дым спекуляций. Ипотечный кризис 2008-го – ещё один пузырь, что надулся на долгах и рухнул, унеся дома и сбережения, но не веру в то, что деньги можно делать из воздуха.
К XXI веку капитализм окончательно стал миражом. Tesla, что строит фабрики в Техасе и Шанхае, – не Форд: её стоимость – не в машинах, а в акциях, что растут на обещаниях Марса, пока рабочие считают урезанные зарплаты. "Метавселенная" Цукерберга – не завод, а финансовая авантюра: миллиарды вложены в пиксели, что не кормят, не греют, не везут. Криптовалюты, NFT, стартапы с единорогами – это пузыри, что парят над землёй, где ветряки крутятся ради вида, а уголь дымит ради выживания. Капитал больше не строит – он спекулирует, надувая мыльные шары, что лопаются, оставляя дым и пустые карманы.
Этот переход – от индустриальной мощи к финансовым пузырям – и есть предыстория нищепанка. Там, где фабрики XX века были осязаемы, как топор Хайдеггера, финансы XXI века – симулякры Бодрийяра, фетиши Маркса без плоти. Они не возвышают человека, как мечталось в киберпанке, а уводят его в гиперреальность, где богатство – это цифры на экране, а труд – тень за кулисами. Ветряки и ТЭС, что питают этот мир, – последние осколки индустрии, но даже они служат не бытию, а иллюзии, что прогресс ещё жив.
