Нищепанк: трактат о несбывшейся мечте - страница 11

В "Фаусте" сон золотой рушится, когда реальность вторгается в иллюзию: земли остаются пустыми, города – призраками, власть – миражом. Мефистофель смеётся, ибо его дар – не бытие, а обман. Заратустра смотрит на нищепанк и видит тот же крах. Ветряки возносятся, как башни Фаустовых городов, но их энергия питает не величие, а экраны, где "Мисс ИИ" танцует без души. Tesla обещает Марс, как Фауст обещал себе мир, но её фабрики дымят ради машин, что стоят в гаражах элит, пока рабочие считают гроши. "Метавселенная" – это сон золотой XXI века: миллиарды вложены в цифровые земли, но они – не мир, а голограмма, что растворяется, стоит снять очки.

Дым в нищепанке – не только угольный, что стелется от ТЭС, но и дым симулякров, что застилает разум. Бодрийяр назвал бы это гиперреальностью, где нет основы под мечтой; Маркс – фетишизмом, где товар стал призраком; Хайдеггер – ширмой, что скрыла бытие. Заратустра видит, как технологии, что могли бы стать орудием Фаустовой воли, обернулись Мефистофелевым обманом: BigDog танцует, но не несёт, Tesla Bot машет руками, но не помогает, ветряки крутятся, но не возвышают. Сон о величии растворяется в этом дыму – не в пламени, как у Гёте, а в серой мгле, что не обещает ничего, кроме повторения.

Фауст в конце своего пути понял цену иллюзий: его мечты о власти были куплены ценой души, а земли, что он видел, остались пустыми. Заратустра смотрит на человека нищепанка и видит ту же утрату. "Сон золотой" здесь – не союз с дьяволом, а сделка с капиталом: человек отдал свою волю не за деяния, а за пиксели, за аватары, за виртуальные кроссовки, что пылятся в "Метавселенной". Техника, что могла бы стать топором в руках сверхчеловека, как у Хайдеггера, или машиной революции, как у Маркса, стала ширмой Мефистофеля, что скрывает пустоту за блеском.

В "Фаусте" дым рассеивается, и герой сталкивается с реальностью – пусть трагической, но подлинной. В нищепанке дым не уходит: он витает над ветряками, над экранами, над фабриками, что гудят ради иллюзий. Заратустра чувствует эту разницу: Фауст потерял мечту, но обрёл себя в борьбе; человек нищепанка потерял и то, и другое. Его сон золотой – не города и земли, а Марс Маска, что никогда не будет ближе, или "Метавселенная", что никогда не станет миром. Это мечты, что растворяются в дыму симулякров, оставляя лишь привкус пепла – не огня, а угасающего экрана.

Заратустра отворачивается от этого пейзажа. Ветряки гудят, уголь дымит, аватары мерцают, но "сон золотой" истаял, как мираж в пустыне. Гёте дал Фаусту шанс: его душа боролась, его воля пылала. Нищепанк такого шанса не даёт: здесь нет ни борьбы, ни огня – только дым, что заволакивает горизонт. Сверхчеловек не родился, киберпанк не наступил, бытие не раскрылось – мечты о величии растворились в серой мгле, где техника стала не орудием, а обманом. Заратустра идёт дальше, но дым следует за ним – тень несбывшегося, что витает над миром, где даже Фауст остался бы лишь зрителем, глядящим на угасающий свет своих иллюзий.

XX век начался с рёва машин и гудков заводских труб – мир дрожал от мощи стали, что гнула природу под волю человека. Фабрики вставали, как титаны, их дым рисовал на небе карту нового порядка: уголь, нефть, пар, электричество – всё это было не просто топливом, а кровью капитализма, что обещал изобилие и силу. Но к концу столетия этот рёв стих, сменившись шорохом цифр на экранах, треском лопнувших пузырей и эхом несбывшихся надежд. От индустриальной мощи, что возносила небоскрёбы и прокладывала рельсы через континенты, капитализм скатился к финансовым миражам, где богатство рождается не из труда, а из воздуха, растворяясь в дыму, как "сон золотой" Фауста. Это путь, что привёл к нищепанку – эпохе, где прогресс стал тенью, а капитал – фетишем без плоти.