Только вы, вы сами несете за себя ответственность, вы никогда не отражение чьей-то жизни, ничья вы не луна (божежупаси), ничей вы не цветочек (велика ль охота быть растением?), ничье вы не утешение, не вдохновитель, не зарядное устройство, не тыл. У вас есть своя воля. Вы можете быть какими угодно, но вы сами отвечаете за себя. Башкой отвечаете. За свой цветущий вид и прочее. Поэтому, девки мои, вы сейчас такие нежные, славные, совсем крошки еще, но я знаю, что хочу в вас взрастить. Характер. И он будет непременно.
Я не сплю уже не знаю какую по счету ночь. Не знаю потому, что мозг, ослабленный недосыпом и шоколадными конфетами, верещит, что цифр в мире всего две – 8 и 38,8. 8 мл – панадола-нурофена и 38,8 – ватерлиния, за которой паника, тьма, ужас, звони-в-скорую-быстрей.
Лицо у меня прекрасное, патриотичное: серое, как широко известная в стране набережночелнинская туалетная бумага. Губы матовые, оттенка «жухлая роза». Не помада, не. Если долго не краситься, они сами такие станут – инфа сотка, девчули!
И вот я такая красивая, еще и сладкая! Не в том смысле, в котором жгучие потомки османской империи шлют тебе в личку комплименты. Не в смысле «крайне привлекательная для соития особь». Не. В буквальном смысле. Вся в сахаре, липкая, залитая сиропом, приклеившаяся к простыне, абсолютно не соображающая, что происходит вообще.
А происходит вот что. Два часа ночи. Третий идет. Примерно час, как удалось задремать. Примерно час, как стих душераздирающий надсадный кашель дочки. Стих ненадолго, и я это знаю, потому без оглядки проваливаюсь в марево быстрого сна. Случайно касаюсь ее лба – обжигает. Она и не спит уже вон. Горячечная, только стопы и ладошки – ледышки. На автомате тянусь к прикроватной тумбе за нурофеном. Хорошие мои, кто давал ребенку нурофен? Знаете ведь этот шприц, который надо ловко воткнуть в – прастити! – дырку, и когда стыковка произошла успешно, перевернуть пузырек и набирать в шприц? Так вот. Втыкаю, стыкую, переворачиваю, набираю. Но что-то пошло не так. Либо шприц увеличился в размерах (заказал себе тайком аппарат специальный на алиэкспрессе), либо дырка сузилась (чудеса хирургии и омолаживающих процедур).
При попытке набрать сироп затычка с дырой вылетает вместе с намертво застрявшим в ней шприцем. Искра, буря, безумие и – ливень из нурофена орошает пол, постель и меня. Такое вот извержение. Соображаю, повторюсь, плохо. И пока думаю, как встать и не поскользнуться во всю ширину своего тела, дитя, вновь заснувшее, подкатывается ко мне со спины. Сквозь сон бормочет «мам, ня писить качу» и незамедлительно подтверждает свои планы теплой струей.
Третий час ночи… Светает… Малышка снова задремала. Я сижу на кровати в луже из нурофена и не-нурофена и думаю: «А вот я еще хотела же заметку накатать о том, что на самом деле родительство – это легко. Это радость, восторг и новые грани личностного роста. Хотела ведь написать, поскольку от 20-летних все чаще слышу, как они боятся родить детей. Родов, памперсов, колик боятся. Бессонных ночей, истерик, воплей, бардака, несвободы боятся. А чего тут страшиться? Родительство ж – ми-ми-ми и мурмурмур. Фоточки умильные опять-таки».
Тут детеныш снова просыпается, заходится в кашле, встает на кровати, прижимает свой нос-кнопку к моей шее и хриплым голосочком говорит: «Мама, ты мой дуг, ты мой докор, ня ибя бюбю». Перевод нужен? Ее признание наталкивает меня на мысль сократить заметку о радостях материнства-отцовства до короткого обращения.
