Ночи бродячие. Рассказы и публицистика. Зарубки памяти - страница 13

Надо ли говорить, что мы были тогда не те. Мы были весёлые и азартные, как молодые волчата, и мы приехали на трассу, чтобы завоевать весь мир, – и мир этот лежал за окном барака, незнакомый, волнующий и принадлежащий нам со всеми его просторами, и душа наша просила приключений и песен. А песен у Санечки было завались. Он пел Окуджаву и всех модных тогда поэтов – кого хочешь по нашей просьбе, – но самыми любимыми были у него какие-то странные, может быть, самодельные песни, вроде той, о метелице за окнами, о которых я раньше никогда не слышал, да и после, когда вернулся с трассы и стал кем есть, тоже не слышал никогда. И была среди этих песен одна, которую Санечка пел обычно в конце, после лихих и залихватских напевов, когда мы уставали от беспробудной весёлости и вдруг невольно начинали тосковать по тихому раздумью. И когда такой момент вызревал, когда самый неугомонный из нас Ваня Зимин смеживал веки, а я уже на правах приятеля просил: «Ну, спой. Спой ту…» – наступало время песни, звучавшей как гимн. Санечка усаживался поудобней, долго прилаживал на коленях гитару – и наконец, брал аккорд. И тогда пел нарастяжку любимое, щемящее:

И непонятно было, чем брала эта песня с немножко странными и переиначенными, должно быть, словами, как она попала к Санечке и кто её автор**, – но только у меня она засела в памяти, как вбитый гвоздь, и я закрываю глаза, чтобы мысленно видеть картину: прокуренное дорожное общежитие, комната без обоев, мы – только кончившие учёбу мальчишки-мастера, которых судьба вскоре разметает кого куда, – и Санечка, который, оборвав очередной аккорд, вдруг смотрит мне в лицо и сильно хлопает по колену:

– А не махнуть ли нам с тобой, браток, на 306-й километр? Ох и местечко, скажу тебе, – кругом простор, степи от пуза: есть где разгуляться душе! Там прорабу как раз двое мастеров на земработах нужны. Отпахал по двенадцать часов в день – и дыши грудью, а? Только мне для весёлости второго дружка надо – ну что, поехали?

– А, чёрт возьми! Поехали, Санечка, – где наша не пропадала…

На 306-м километре, в степи, бесилось солнце на закате, после дневной смены пыль от самосвалов хрустела на зубах и в глазах прыгали чёртики. В тени дорожного вагончика, жидкой, как от стекла, хотелось лежать не вставая, но сегодня мы с Санечкой, попив чая, упорно гладили брюки и сушили на ящике его тельняшку: едем за полста километров на местную гулянку. Шофёр Булат Рискиев, слепя белозубой улыбкой, подавал свой скрипучий самосвал ровно в девять вечера. Что заставляло его, мотавшегося в конце недели в посёлок к семье, иногда прихватывать нас с собой, а потом привозить обратно, так и остаётся загадкой. Быть может, ему было веселей катить в компании молодых дорожных мастеров. Мы расправляли последние складки на выходных брюках, ревел мотор – и булаткин ЗИЛ птицей летел в просторные степи…

О, как пахла земля в этот багряный предзакатный час, какой освежающей прохладой тянул ветер со стороны синеющих, словно холмики, невысоких гор, как буйно кричали невидимые птицы в степи. Нас с Санечкой мотало из стороны в сторону, горячий дух мотора смешивался со степным ветром, Булат всю дорогу белозубо улыбался – и вот за поворотом блистала река.