– Ну, что вы! Это не так!
– Не перебивай! – язык Мелиссы немного заплетался. – А мы, желая угодить родителям, добровольно несем на алтарь сожжения самое дорогое, но не укладывающееся в их систему взглядов и ценностей! Ты знаешь, Энни, вот уже почти два года, как нет Хэнка. Я сама себе хозяйка, теперь могу делать что захочу – снова начать писать, например. Но я уже не могу! Мое время, время творческого подъема, ушло безвозвратно! – Мелисса говорила очень искренне, а на ее лбу пролегла тень.
– Больнее всего, когда тебя не понимают! Хэнк никогда меня не понимал. Он хотел видеть рядом благовоспитанную куклу! Вот бы он удивился, если бы увидел, как легко я разобралась со всей бухгалтерией после его смерти! Этот ретроград никогда бы не поверил, что женщина может вести дела не хуже мужчины. Да ладно, Хэнк! А когда родители делят собственных детей на умных и способных по половому признаку?! Ты же знаешь, мы с твоим отцом – двойняшки. Я даже на целых две минуты старше него. Но сыну достается дом в наследство – он же будущая надежда и продолжатель рода! А дочке? Замуж выдать поскорее, пока товарный вид не потеряла… Её доля – рожать детей да вышивать подушки…
Энни сидела, потупив взгляд. Её смущали откровения тётушки. С одной стороны, она сочувствовала ей и считала, что Мелисса во многом права, но с другой стороны внутренний голос возражал против такого отношения к ближайшим родственникам. Бабушку и дедушку Энни помнила смутно; они умерли, когда ей не было ещё и трёх лет, но вот косвенные упрёки в сторону отца Энни больно ранили. Мелисса этого, кажется, не заметила, и продолжила:
– Но времена меняются, Энни! Благодаря Дизраэли и другим прогрессивным людям скоро Англия избавится от этой невыносимой речной вони, а заодно от всех прогнивших пережитков прошлого! В Лондоне, Бирмингеме, Ливерпуле и Глазго открываются мануфактуры и фабрики, экономическое могущество страны растёт! Ты в свои 18 лет уже познала жизнь, начала самостоятельно зарабатывать и можешь стать прогрессивной женщиной, а твоё шитьё – весьма доходная профессия! И главное, ты можешь оставаться независимой и свободной, чего не могла я!
– Да, но, тётушка, сколько людей при этом продолжают жить в страшной бедноте и грязи! На мануфактурах продолжают использоваться рабский труд детей! Комфортная и богатая жизнь господ оплачена потом и кровью английских бедняков. Когда я жила в Блэкпуле, бережённая от всех забот, окружённая лаской родителей, я не понимала этого. Но в Лондоне я видела дома, в которых нет даже кроватей! – осторожно возразила Энни.
– Да, есть дома, в которых спят на соломе, да ещё в обнимку с ослами и курами… Подумаешь! У тебя слишком мягкое сердце, Энни! Ты должна понимать – это как обратная сторона монеты: у индустриализации имеются неблагоприятные последствия. Промышленный прогресс не даётся легко, будут жертвы. Чтобы кто-то стал фабричным магнатом, кто-то другой должен стать фабричным рабочим. Жёстко? Но такова жизнь.
Железной логике тётушки Энни не могла ничего противопоставить, поэтому дальше слушала молча и заедала досаду цукатами из индийских ананасов. Трапеза и графин с шотландским виски подходили к концу, и миссис Баррингтон предложила перейти в гостиную, где развалилась на уютном диванчике в мелкую розочку, а Энни присела напротив, на краешек кресла. Настало время уходить, и она выжидала удобный момент, чтобы откланяться.
