, заплатив за билеты. Они сошли с него в Сент-Джоне
[38]. Джагги ждала на вокзале, уперев руки в бока. Как она узнала, что они приедут именно на этом поезде, было полной загадкой.
– Привет, Арчи. Ужин готов, – сказала она.
Через месяц они уже жили вместе. Они так и не поженились. Джагги была слишком независимой и хотела, чтобы все было так, как она хочет. Когда у Арчи начался кашель, Джагги отвезла его в санаторий Сан-Хейвен, к северу от Дансита, где он и умер через год. Тогда умирать от туберкулеза было обычным делом. Многих детей из Форт-Тоттена отправили в детский санаторий в резервации Сак-энд-Фокс[39].
Родерик.
У Томаса были друзья по ту сторону. Все больше и больше друзей. Слишком много. Иногда он разговаривал с ними. Арчилл. Да, разговаривал. А почему бы и нет? Это помогало думать, что все они переехали в другую страну. Что они живут на дальнем берегу реки, которую можно пересечь лишь один раз. Темной ночью, при свете приборной панели, он разговаривал с Арчиллом, но только в своих мыслях.
– У твоего тезки есть работа.
– Хорошо, брат.
– И ты бы гордился своим сыном. Он здорово боксирует.
– Еще бы. Как правнук…
– Эти разговоры о смерти Кастера всегда доставляли тебе неприятности.
– Верно. Как Джагги?
– Печет пироги для чимукомаанег. Этот Барнс, учитель, каждый вечер привозит твоему сыну ужин.
– Это мог бы делать и ты.
Томас подождал. Под конец Арчилл стал не похож сам на себя. Истощенный, лишенный желаний. На белой постели. Посреди бесплодных холмов.
– Я борюсь с чем-то, идущим из Вашингтона, – проговорил он. – Я не знаю, что это, Арчи. Но оно плохое.
– У вас всего три дня, – предупредил мистер Волд.
Он постучал ногами под столом. Его ботинки издавали звук, похожий на стрекот насекомого. Бетти Пай придумала называть его Кузнечиком. Это прозвище подходило ему на удивление хорошо. Патрис смотрела, как его квадратный рот и челюсть двигаются, словно жвалы кузнечика. Он перебирал бумаги, его длинные пальцы брали и перекладывали их. Его дыхание плыло по столу, сильное и вязкое, как будто он наелся мокрого сена. Он подтолкнул к Патрис лист бумаги. Она взяла его и прочитала. Ей придется проработать шесть месяцев, чтобы накопить еще три дня отпуска по болезни.
– Дело касается моей сестры, – пояснила она, – сэр.
Патрис, как могла, объяснила ситуацию с Верой. Она была единственным человеком в семье, который мог поехать в Миннеаполис. Она показала начальнику письмо от двоюродной сестры Бетти Пай. Он внимательно изучил его, перечитав несколько раз, и Патрис поняла, что, притворяясь, будто читает письмо, он перебирает возможности.
– Хорошо, мисс Паранто, – произнес он наконец, откладывая письмо, – эту ситуацию едва ли можно назвать болезнью. Я мог бы предоставить вам неоплачиваемый отпуск, понимаете, без гарантии, что вы сохраните работу, если вам не удастся вернуться, скажем, в течение отведенного времени.
– Сколько времени вы мне дадите?
– Не больше недели.
– Можно я подумаю об этом до завтра?
– О чем тут думать? – возразил мистер Волд. – Поезжайте, непременно поезжайте.
Он казался взволнованным ложной щедростью своей фразы и продолжал пережевывать сказанные слова даже после того, как они были произнесены.
Остаток утра Патрис работала молча, пытаясь решить, стоит ли рисковать работой. Во время обеденного перерыва она взяла свое помятое ведерко и достала оттуда вареную картошку, кусок лепешки и горсточку изюма. Иногда люди обменивали предоставляемые им правительством товары на корзины Жаанат. Патрис ценила изюм особенно высоко. Она ела его медленно, на десерт, позволяя каждой изюминке размягчиться и растаять на тыльной стороне зубов.
