– А кто был четвертым? – Буторин свел брови, напряженно размышляя об услышанном. – Купе же четырехместное.
– Никого не было четвертого. Эта пара, ну, которая иностранец и переводчица, они три билета предъявили. Выкупили, значит, еще одно место.
– Только одно место выкупили, не все купе? – Буторин повернул голову к проводнику и даже сбавил скорость. Этот человек, который с ними ехал и чью фотографию вам показывали, он был с ними знаком?
– Не могу сказать, товарищ начальник, – сокрушенно покрутил головой железнодорожник. – На такие подробности я не обратил внимания. Но общались они меж собой по-дружески, компанейски. А уж в вагоне они познакомились или раньше знались, тут я точно сказать вам не могу.
Лапшина пришлось привезти пока в гостиницу. Куда двое сотрудников НКВД в гражданской одежде привезли обычное гражданское пальто по размеру и шапку, чтобы со стороны нельзя было узнать в свидетеле железнодорожника. Эти же сотрудники должны были круглосуточно охранять важного свидетеля. Следом приехал и Шелестов. Буторин передал ему суть их разговора в машине, сделав акцент на том нелепом факте, что иностранец и переводчица, как их охарактеризовал проводник, выкупили лишь одно дополнительное место, а не все купе. И к ним сразу же подсел третий пассажир.
– Все это очень похоже на то, что они были знакомы и до поездки и им в купе не нужен был четвертый пассажир, – подвел итог своим размышлениям Буторин. – Если Овсянников здесь, значит, и эта пара тоже в Москве. Не факт, конечно, но, скорее всего, так и есть.
– Я тоже так думаю, – согласился Шелестов. – Кузин пришел в себя, и врачи разрешили его понемногу допрашивать. Так вот встреча на улице была не случайной. Кузин видел Овсянникова во время встречи делегации среди журналистов и фоторепортеров.
– Так, значит! – Буторин задумчиво потер щеку. – Случайно ли Овсянников оказался на Нижнем Кисловском переулке, где живет буфетчица Голубева? Мне не верится, что она завербована, я думаю, ей можно показать фотокарточку Овсянникова. Она расскажет, если он пытался за ней ухаживать, вербовать ее. Она могла просто не понять этого, а может и от страха за свое будущее скрыть от нас этот факт.
Около двух часов Шелестов и Буторин расспрашивали проводника о том, как вели себя те трое в купе, чем занимались, с кем общались, выходили ли из вагона на станциях. Несмотря на свою наблюдательность и острый взгляд человека, который проводником работает уже с десяток лет, ничего особенного в поведении этих людей Лапшин не заметил, ничего такого примечательного, что запомнилось бы. Может быть, и не особенно странно для других, но Лапшин отметил, что эти трое в вагон-ресторан не ходили. Не пили водки или вина. Обходились только чаем. На станциях выходили, в буфетах покупали продукты, чем и питались у себя в купе.
– Вообще-то это очень странно, – заметил Шелестов. – Нельзя сказать, что эти люди были бедными, ехали без денег, и они при всем при этом не ходили питаться в ресторан. А во всем остальном вели себя так, как и другие пассажиры этого вагона. Такое ощущение, что они не хотели оставлять без надзора свое купе, свои вещи. Значит, везли что-то такое важное или ценное.
Подумав, Буторин заявил:
– Надо Степану Артемьевичу тайком показать иностранных журналистов, репортеров. Может быть, он узнает в них пассажиров того купе, которые ехали вместе с Овсянниковым.
