Такая, конечно, проблема… У тебя ведь там, наверное, посерьезнее. Как я могу знать? Но и мне – не очень, не очень легко, скажу тебе. Смутно. И люди вокруг, и с общением плохо, и без – плохо. В остальные-то дни всё немного не так.
В остальные-то дни я, знаешь, что думаю? Ах, если бы только на лбу у меня вырос рог! Только представь! Крепкий, прямой, сильный, устремленный к самому небу, к самому Солнцу, острее всего на Земле острого, да такой, чтоб ни одна мощь мира не способна была сломить его! Да живой, ощущаемый всем моим телом, продолжающий и украшающий его. Неотделимый, как сердце, как ты от меня – неотделимый!
Я наклонял бы голову и пропарывал их животы. Или пронзал бы грудь, или стремительно протыкал шею. Я поднимал над землей бы их, на этом роге своем, крепком, как стержень мира. Я бы тряс головой неистово, из стороны в сторону, и отбрасывал их, недвижимых, на асфальт. Всех этих, идущих навстречу. Идущих мимо.
В вагоне метро, в салоне троллейбуса пахнет скорбью. У людей как будто нет глаз. Их губы если и шепчут что – только слова брани, автоматической, не осознаваемой даже как брань. Я слышу брань и от себя – не произношу, а слышу. Такие скорбные русские понедельники.
Вот, старушка одна раздает газету. Я вижу ее каждый день. Все подмывает спросить: «Старушка, что ж ты не плачешь?» Ей страшно, я вижу, ей горько и безысходно. Ее затопчут когда-нибудь, выхватывая газеты, руки тянутся к ней: только успей, успей отодвинуть новую. А кто видит ее лицо? Я иногда задерживаюсь возле нее и думаю: она ведь писала сочинение «Кем я хочу стать». Что она там писала? Как она чувствует время, жизнь? – иногда я хотел бы понять. И тогда забываю про рог. Мне хочется всех благ для всех хороших людей, если честно. Люди ведь так страдают. И если б наше страдание было хоть как-то оправдано, если б оно было хоть зачем-то!
Или, сейчас вот, в троллейбусе встретил другую старушку – она работала промоутером, представляешь. В свои года! А что пенсионеру делать – пока не упадет, как заведенная машина… Правда, не уверен, знаешь ли ты, что это такое – промоутер. Ведь когда мы расстались, промоутеров не было, были зайчики, были корзины с конфетами. Дебильное, согласись, слово? Когда я впервые услышал “промоушн”, думал это промывание ушей. Да и по смыслу вроде подходило… Хрен с ним, тебе лучше не знать такого.
Нет, у меня не получается быть злым. Это не злость, сердечная, это скука – когда от рога до сопереживания, от сопереживания до рога…
У меня рабочий день заканчивается в 16-45 по пятницам, я ж у тебя государственный работник у тебя. Но сегодня я припозднился. Все копался в архиве, собирал документы. Что бы ни делать, лишь бы не с людьми. Работа как работа, не люблю ее, но там нахожу себя, забываю, что надо жить. Одна тележка с документами весит 20 килограмм, ты знаешь? Покатай таких за день… Но я не кладу много: лучше поезжу несколько раз, чем надрываться буду. В дверях приходится подсуетиться. А в лифте вообще приподнимать ее и так держать, чтоб колесо не застряло в щели. Сегодня думал о тебе. Бывает, что, когда катаю, ничего не думаю. Бывает, вспоминаю что-то из журнала. Ну вот примерно так и живу. О тебе, конечно, думать самое приятное. Только, бывает, отвлекают.
У них ведь знаешь, какая мода сейчас? Восстанавливают родословную. Как собаки, ей-богу – только на шеи медальки не вешают. Каждый день по 15 заявок, целая профессия появилась – генеалогические агенты. Ну, или как-то они называются там, а для меня они все – агенты. Кто чепухой занимается и за это деньги дерет. У нас от них отбоя нет, с пяти утра стоят, из городов, где нет метро, приезжают. Мы за год больше тысячи запросов получили, и это не считать если старых, с которыми уже возились. А десять лет назад гораздо меньше было. Ну а когда были мы… Когда были мы – я не знал обо всем этом, я был счастлив.
