Если бы кто оказался у него дома – пусть это допущение и покажется невероятным – то счел бы, что хозяин либо крайне скуп, либо чрезвычайно беден. Ведь поместить фотографию в новую рамку – пустяковый, в сущности, вопрос. Но Матвей Иванович считал иначе: он сохранял время. Нельзя осквернять память, думал он, прижимая угол пальцем, нельзя опошлять то, что дорого. В осколке стекла Матвей Иванович часто видел свое изображение, и ему казалось, что он вновь воссоединяется с далекой возлюбленной, потерявшейся в прошлом. Он так и шептал, глядя на фото: вместе. Рядом с рамкой стояли засохшие цветы – стояли с незапамятных времен, сколько он помнил свою жизнь в этой квартире. Иногда они тоже отражались в осколке, и Матвей Иванович даже пытался улыбнуться, на манер некоторых прилежных отцов семейства: мол, вот жена, вот дочка, вот машина – жизнь как будто удалась. Но, видя свое отражение, переставал улыбаться.
Осторожно, чтобы не задеть фото, он вытащил коробку и поставил на письменный стол. Открыв, начал неторопливо пересчитывать содержимое. Коробка была набита конвертами, и к каждому была приклеена канцелярская заметка – желтая, если письмо было написано в обычный день, красная – если в праздник. Так Матвей Иванович поступал со всем, что было у него в доме. А были-то здесь только эти письма и литературные журналы – страсть к упорядочению, которым он ежедневно занимался на работе, подчинила его и дома. Хозяин терпеть не мог не только когда что-то оказывалось не на своем месте, но и когда это «что-то» было не учтено должным образом. Временами он проводил даже небольшие инвентаризации, проверяя, всё ли на месте, хотя и понимал: разве что всемирный потоп способен внести изменения в его домашние архивы. Матвей Иванович, конечно же, не был идиотом, он твердо знал, какие действия, в какой последовательности и с какой периодичностью нужно совершать, чтобы окончательно не тронуться.
Упаковав исписанный лист и открытку в конверт, он заклеил его и налепил заметку. Подумав немного, выбрал желтую: все-таки праздник еще не настал. Подписывать сам конверт не стал: отправлять письмо было некому.
Поддавшись внезапному порыву, оставил коробку, подошел к балконной двери, дернул занавеску, открыл дверь и прошагал на замерзший балкон. Громкий смех – вот что привлекло его внимание: через его двор особо не ходили жильцы других домов, для пьяниц во дворе не было лавок, для детворы – площадок. Только иногда сидели странные парни, слушали музыку из телефона и громко смеялись – этим не нужно было ничего, они могли сидеть на траве летом или на низком металлическом заборчике высотой с птицу-голубя, символически отгораживающем проезжую часть двора. Их музыку Матвей Иванович не любил, вот и сейчас напрягся внутренне: не те ли парни? Жизнь молодежи его напрягала. Себя он, конечно, помнил другим, однако знал, что это, в общем, нормально: те, кто моложе, всегда другие. Но сейчас во дворе смеялись не те парни, и смех был совершенно иным – несколько голосов кричали, перебивая друг друга. О чем-то спорили подростки, на ходу пиная мяч. Видимо, вернулись с позднего футбола, а возле самого входа в подъезд надрывался мужик с сигаретой в зубах:
– Молли! – орал он, постоянно захлебываясь в кашле. – Молли, где ты шлялась? А ну домой быстро! Сколько можно уже черт-те чем заниматься!
Матвей Иванович потерял интерес к происходящему: подростки скрылись в подъезде, к мужику бежала собака – это ее он, оказывается, звал. Скоро все стихнет.
