* * *
В подтверждение моих догадок, хозяин мастерской убеждённо сказал:.
– Это женский череп.
– А как это определить?
– Да очень просто. Это видно по его размерам и особенностям строения…
Теперь я твердо уверился: это была женщина. Целая вереница исторических лиц прошла перед моими глазами. Кем была эта женщина, какая кровь текла в её жилах – ничего этого я не знал. Специальной литературы под рукой не было, а биологический анализ не смогли бы, наверное, сделать не только в нашем городке, но и во всём северокавказском крае. Поэтому я доверялся только своему воображению, а у него, как известно, безграничные возможности. Мне даже подумалось, что судьба свела меня со знаменитой ногайской ханшей Сююмбийке.
Я легко перенёсся в её владения. Видел её статную фигуру, проникал во все таинства дворцовых интриг… Узнал я и её мужей, сперва первого – погибшего маломощного Жанали; второго – любимого и рано ушедшего из жизни хана Сафа-Гирея; потом третьего – ненавистного ей касимовского царя Шигалея, которого она хотела отравить, но была разоблачена и отправлена в подземелье вместе со своим ребёнком; видел я и всех представителей её знатного рода: отца и его братьев, правивших в Ногайской орде, её опальных братьев, изгнанных после смерти отца Юсупа, тех отцовых братьев, что насильственно были отправлены к Ивану Грозному, дабы не сеяли смуту, и давших, между прочим, знаменитое потомство российских дворян Юсуповых; видел я и портреты самой Сююмбийке, хранившиеся в покоях этих князей. И я ещё долго, наверное, разжигал бы своё воображение, если бы в мастерской не появился однажды Кобек Карамов…
Художник и Кобек были школьными приятелями.
– Какой интересный человек, – сказал мне друг, когда Кобек ушёл, – в школе он был застенчивым и тихим. Когда ребята, нашкодив, разбегались, он оставался на месте и преспокойно, принимал все упреки: наказывали его и за разбитые окна, и за сломанные чернильницы… Он никогда не защищал себя, и ребята этим пользовались – эта черта всегда поражала меня. В последних классах мы с ним сдружились, и я часто у него спрашивал: зачем это он отдувается за всех? И он мне преспокойное отвечал, что при случае и сам сделал бы то же самое: что-нибудь разбил или сломал; а главное, говорил он, его не пугает наказание. Мне даже показалось, что он считает себя героем – смелее и умнее всех…
После школы мы с ним долго не виделись. Он закончил архитектурный и стал работать в проектном институте. Так ты представляешь! Он еле здоровался со мной. Я поражался, видя его, и думал: как же может измениться человек! А как-то у меня собрались одноклассники. Так пришлось прямо упрашивать его прийти. А явившись, он сидел нахохлившись как индюк и не хотел ни с кем разговаривать. Все просто диву давались. И вот это посещение… Я всё время следил за ним. Он был совсем не похож на себя: какое-то невероятное оживление, заинтересованность во всем… – И художник, недоумевая, пожал плечами.
Моё внимание, признаюсь, тоже привлек этот человек, но его живой реакции на любой разговор я не придал особого значения. Меня удивила частая смена настроений, отражающаяся на его лице. Он, словно актёр, то делал вид, что весь внимание, то казался вдохновлённым беседой и произносил одобрительные реплики, то рассеянно смотрел по сторонам, думая о чём-то своём. И хотя его лицо было таким изменчивым, в глубоко запавших глазах теплилась грусть, даже не грусть, а как мне показалось – затаённое чувство вины или страх; меня это поразило, и я подумал: какая, должно быть, нелёгкая жизнь у этого человека!
