Читать онлайн Константин Комаров, Андрей Фамицкий - Номинация «Поэзия». Короткий список премии «Лицей» 2018

Авторы: Азаренков Антон, Безносов Денис, Жамбалова Елена, Комаров Константин, Матковский Максим, Морякова Дарья, Серебрякова Софья, Синицын Тихон, Фамицкий Андрей, Финогенов Павел

ISBN 978-5-4490-8803-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Антон Азаренков

Две ягоды

1

Отрок взобрался на дерево,

старую заповедную вишню,

на сто девяносто шестой странице

Псалтыри Ла́ттрелла;

забрался и не замечает

садовника, караулящего внизу

с неизбежной дубиной,

и нависающих сверху

острым чернильным дождём

готических литер,

но, сбросив ботинки и ошалев от радости,

набивает щёки, пото́м – карманы

сладкими-сладкими ягодами…

И ни одной шишки.

Истинно говорят:

Восходят до небес

и низходят до бездн

душа их в злых таяше…

2

Между левой стеной и правой,

прямо над теплотрассой,

выросла возле Центра медицинской радиологии

огромная белая черешня.

По местной легенде, кто-то

бросил косточку из окна —

с тех пор и тянется это вредное

«радиоактивное» дерево

выше первого этажа,

где празднуют выздоровленье,

выше второго,

где отмывали чернобыльцев,

выше третьего,

где не останавливается обычный лифт,

и четвёртого,

самого светлого – и пустого.

И лет, говорят, ей столько,

сколько и мне: много и вечно мало.

В солнечную погоду

ослепляет разлапистая черешня

пациентов изнанкой своих жестяных листьев,

так что некоторые тут не различают —

то ли кружится голова,

то ли дует с востока незлой и обильный ветер…

Жизнь – это бросок костей

с пятого этажа,

и счастье тому,

кто её попробует.

«Неслышно ковыляет человек…»

Неслышно ковыляет человек.

Вокруг, колыша ветхий борщевик,

клубится снег. Ложатся покрова

на кровли, трубы, бани и хлева

(дрова, сараи, тряпки, конуры

и прочее скупое иудейство).

В прихожей собирается семейство.

Шипят говоруны.

Где мыкается бедная дочка́?

Чем угощать священника, дьячка

и певчиих? Аль выгнали Дружка

и Муську из гостиной? Мужичка

позвали, Сашку с Костырей? Скажи

яму́, шоб подсобил. А свечки?

На кухне вчетверо по луковой дощечке

быстрей стучат ножи.

Сижу на лишней табуретке, разделив

сестру и мать – как дикобраз

какой-то – молчаливо: здесь табу

на разговоры. Лезет снег в избу

постылой панорамой, но белей

рассохшаяся краска крестовины

и на трюмо спадающие криво

лавины простыней.

Там пятна растекаются гвоздик.

Мы обступаем, будто борщевик.

Клубится ладан, сходятся лучи —

семь лезвий – в сердце. Мати, умягчи!

И полностью пропитанный покров

на зеркале. Стоим, не замечая:

спелёнатую куколку качая,

Кто высится, поправ.

Автограф

Дорогая мама!

Герой моей первой книжки

пьёт и курит.

И часто болеет.

И изменяет женщинам, как твой первый

благоверный

«козёл азаренков».

Герой этой книги много пьёт

стыда, красного и сухого;

зуда, живого и тёмного.

И не герой, конечно, а так – субъект,

в меру упитанный, порой лирический,

особенно когда выпьет.

Ладно, мама,

знаю,

что дед Колька умер от этого,

что Витька умрёт от этого,

что все мы стоим в этом, как в огне, в говне, в гиене…

Знаю. Ну а что с этим делать? От осинки

не родятся апельсинки.

Кстати,

Егорьевская церковь на Фурманова

теперь общежитие:

бельё на фоне общипанной панорамы…

Старушка выводит из ветхого закутка

трёх-четырёх коз

и кособокого Боньку

пастись на церковной лужайке.

А когда тот залезает на чей-нибудь огород,

раздаётся окрест: «Бонька! Ти ты соусем оборзел?

А ну дывай тика́й оттудава, кому скызала!

Получишь тут! У-у-у, козлище поганый, чёрт ты

лысый! Фашист проклятый, вредитель,

конченный…»

Сочельник

Ну что тебе ещё написать…

Бог есть,

раз есть дьявол,

умеющий растравить —

до психоза – простую спичку,

показывающий кино в засыпальной тьме,

подпиливший и ножку стула, небось, нарочно…

Устроивший в вино-водочном на углу

распродажу и даже – под Рождество! – ангину.

Потому что все ангелы ждут, а дьявол здесь.

Ну, не совсем настоящий

(настоящий, говорят, красивый),

а такой, обычный:

ворчащий, глупый.

Тетёшка, пушной зверёк.

Мелкая сошка.

Даже немножко жалко.

Накорми его своей кровью,

своей горячкой,

гречкой,

лучшими годами,

густотой волосяного покрова,

главой из диссертации,

пустотой наполовину тёплой постели,

нерождённой дочкой —

«Сонечкой,

со скрипочкой» —

а он всё пилит, пилит чужую мебель

и подбрасывает в костёр.

Вдалеке переливаются огоньки.

Улыбаются бумажные иконки.

Я стою на срыве своей Диканьки,

весь в пуху сухостоя, собачках, сухом репее —

сейчас загорюсь.

Мой зверёк мне терзает валенок, простофиля.

– Да есть, – говорю. —

Есть, наверно.

Только вот смотрит другие фильмы.

Элегия о Вознесенском кладбище

На потайной скамейке

встречались ввечеру

(у матушки Ирины,

Панкратовой в миру,

покинутой в могилке…

А я потом умру).

По узеньким тропинкам

гуляли наугад

до сумерек, и бёдра

скользили меж оград.

И в сумочке лежали

таблетки циклодол.

От холода дрожали,

и длился поцелуй…

Как юности детальны

и память, и вина!

И как сентиментально

то кладбище: больна.

Увидел приведенье,

знакомое лицо,

в соседнем отделеньи,

тоскливом ПСО.

«Мы всё перетерпели, —

шепну через года, —

но, сколько б ни болели,

мы здесь не навсегда».

«и гречишный мёд с райскими яблоками – зачни…»

и гречишный мёд с райскими яблоками – зачни

яхонтовый, почти любимый – и слава Богу

надоест одеяло сминать ночами, ногами

а он пригубит, он приголубит

что за бесплодное вычитание человека из образа

вычитывание человека из книг и титров

будто ходит по свету пустой и оборванный силуэт

в нимбе из букв и титл

хитрая каллиграмма

отмой от мира того, обмой

в ответ обнимающего обойми

а то сама не своя и рука на чашке

не своя, и слова-тройняшки от лукавого

даришь как волосы распуская (в скобках

преумножая скорбь)

«Кем ты будешь?..»

Кем ты будешь?

Незваной гостьей

в тихой рай-

онной больнице,

спланированной фармацевтической горстью,

ножом ревнивицы?

Кем я буду?

Профессором какой-то литерадури?

Пылью в ад-

министрации? Поэтом? (Паяцем,

сменившим ходунки на ходули.)

Всё это плюс пьянство?

Ты же моя шептунья, всегда над левым плечом…

Длинная тень урочная в час отхода ко сну.

Самая лучшая! Дай мне любить другую —

прямо и горячо;

и Другого, сорвавшего тебя саму.

Дай мне смотреть на солнце – без тебя.

Слушать бубны, лютни, рожки, кимвалы – без тебя.

Разреши не различать твой запах

среди утреннего базара и летнего сада.

Ты ж моя крохотка!

Мой роковой комочек,

расцветающий в мозгу, как бахчисарайская роза.

«Гравий на заброшенной «железке…»

Гравий на заброшенной «железке»

промерзал в лесопосадке, в перелеске.

Тёмное пиво в помятой жестянке

холодело на ходу, как таитянки

кровь, окажись бы она на краю

городка-райцентра, в панельном краю,

там где я стоял – и стою.

Смальта той далёкой «девятины»

вызывает у меня картины:

как мы шли с тобою ровно десять

лет назад, целуясь и кудеся.

(Голова мигнувшей телебашни

в облако ушла…) Из-под рубашки,

помнишь – нет, не помнишь – шоколадный

запах, потный, мятный… Школа рядом,

рядом мамин ларёк и последний упрёк,

а нам не впрок! Нас растили,

чтобы нас растлили.

На заброшенной «железке» может призрак

старого товарняка ударить в спину:

нужно призвук этого гудка расслышать в ветре,

в злой посадке, в тёмном перелеске,

и небольно спрыгнуть вовремя на насыпь.

Ты смотри, не кооператив гаражный,

а раёк – гогеновый и пейзажный…

Что-то жарят на мангале – был бы повод!

Девочка с оранжевым помпоном

бегает вокруг, как пуповина

времени, орёт, как скотина

резаная – пронзительно и ново!..

На́ве на́ве фе́нуа но́а но́а!

Денис Безносов

воззвах

что появляется из глубин

пены земли бетона песка

что принимается за предмет

белый немой привычный таким

нам представляется без одежд

старых иных протертых его

вид перевернутый и его

горло когда смолкает язык

вверх поднимается по ноге

дышит ползет смекает себя

в нем израсходовав все шаги

пятки свернув в утробу стремит

что растворяется там прикрыв

телом своим размеры себя

так пресмыкается что сочтя

тело свое примером других

метаморфоза

камень становится голубем сонно

крылья растут из боков колокольни

в небе покрытое плесенью солнце

стянуто проволокой в треугольник.

желтой медузой язык входит в глину

высунет голову из-под кровати.

между домов сон отрубленный вклинут

ходит по улице вдоль караваджо.

выкинет из головы полушепот.

гвозди с разбега целуют запястье.

доктор катается по полу чтобы

бились о стенку слова из запаса.

но за порогом не будет паркета

только шкафы в коридоре направо.

тенью по комнате тянется некто

мальчик-еврей превращается в краба.

в том промежутке сознанье не нужно.

тело делимо и следственно кратно.

белые звезды рисуют окружность

пренебрегая локтями квадрата.

гимн зубу

другим сломленным не чета оный

целых восемь пломб в нем побывало

над фундаментом между трех стенок

давно первая развоплотилась

да развалины от второй где-то

внутри скрытые может остались

третьей разве что силуэт виден

но впоследствии четвертой пломбы

почти цельная плоть сохранилась

а вот пятая пала под гнетом

верхней челюсти пищи насущной

тоже самое с шестою стало б

седьмой если бы не сладил рядом

мастер но она распалась вскоре

тогда новую сваял восьмую

но со временем и она пала

гнета тяжкого не стерпев нынче

здесь девятую пора воздвигнуть

созидания истин во имя

разрушению всего переча

внимание к ним

я расставлял их

по порядку

оставив щели между

такие

паузы куда

можно подставить других

непохожих на них

между расставленных их

по порядку и тех

именно щели таких

же как другие

другие

паузы точно таких

редкие щели оставив

редкие паузы тех

этих в паузах смежных

полых щелях

между ними

и тех

я расставлял их

вместе с другими

в редких щелях

между тех

по порядку

я расставлял

их до других

других

одного за другим

лбами вперед выносят

переселенных их

дабы не допустить лишнего

первым закрыв бумагой

белой глаза вторым

тканью перевязав легкие

рты раскрывая третьим

не искривленным но

тоже перед собой видящим

складки у них на коже

морща четвертых так

просто перевернув спинами

кверху следы прощупав

первых несут потом

прячут за простыней пятые

весом своим отличны

от предыдущих их

коих не без труда вынесли

прежде другие следом

но интереса к ним

меньше и пропустить прочие

дальше вовне идущих

из глубины дела

можно чтоб не терять важного

портрет глухого

повернув лицо по часовой

помещение осмотрев

в помещении находясь

в дом помещенном

ищет куда сесть

ищет куда встать

не привлекая так

между тем внимания к себе

аккуратное про себя

еле слышное повторив

первое слово

в горле кого звук

ищет куда встать

на распрямленных двух

повернувшись весь наоборот

помещенную под гортань

проведенную сквозь язык

речь из бумаги

склеив ее слов

многих боясь но

толком не зная их

между тем значения они

непонятное говоря

в помещении находясь

путают звуки

горлом жуют речь

после чего так

дом отвечает им

ойкумена

тем временем время стоит на месте

внутри него висят настенные часы

глодают перевернувшись кости

и сплевывают крошки в потолок

недородившись а потому корчась

в ухмылке изогнутой едва шевеля

скулами роняя слюну в почву

бесплодную где разошелся шов ее

дабы поперхнувшись сделать то же

что и прежде клювом каменным вспять

остальному телу даруя тяжесть

о том не ведая и поправляя рот

а нам велено прислушиваться к воплю

постороннего откуда-то извне

числа произносящего круглым

горлом перевернутым вверх дном

10.13

кто переходит улицу

у кто растет борода

причесавшись кто сел

сидит и читает газету

репертуар театров

криминальная хроника

у кто выпадает зуб

кто округляется

кто звонит жене

жена объясняет кто

правила поведения

в общественных

местах

когда я пришел

Вперед

Читать онлайн Константин Комаров, Андрей Фамицкий - Номинация «Поэзия». Короткий список премии «Лицей» 2018

Похожие книги