Про всё это дружно молчали, только про «оккупацию русскими украинских земель» талдычили.
Дальше – репортаж из Нидерландов, где встречалась теперь уже не «Восьмёрка», а «Семёрка». Один из журналистов задал Обаме вопрос:
– Вы «уменьшаете» Путина, чтобы себя «большим» почувствовать?
Обама скривился так… пол-лица к левому уху ушло.
– Путин – региональная власть, – сказал он.
Модератор новостей RTL обратился к нам, к телезрителям, с улыбкой:
– С той стороны земного шара, может, и региональная… но с нашей стороны Россия – большая, великая держава.
Я ахнула. Ни своим ушам, ни глазам не верила. Неужели это немецкие новости? Что приключилось?
В следующем сообщении нашлось объяснение происходящему – оказывается, в Карлсруэ был судебный процесс, и его выиграли журналисты RTL.
Ах, вот оно что! Радостная новость! Наконец-то! А то меня уже достала эта их хваленая свобода слова.
Аксель заглянул в интернет.
– Благодаря НАШЕЙ свободе слова такое и стало возможным. Речь идёт об Aufsichtsrat[2], сколько в нём должно быть государственных и партийных представителей.
– Гораздо, гораздо меньше, чем раньше! Я же и ликую из-за этого!
– Из-за чего?
– Из-за того, что теперь у журналистов будет больше свободы!
Он был со мной не согласен, про западную свободу слова говорил, винил меня в зашоренности. В том, что я под действием русской пропаганды…
– Может, – спросила я, – и ты находишься под воздействием вашей пропаганды?
– Я не могу с тобой согласиться. Не желаю, не хочу.
– Ты же знаешь, я смотрю и наши, и ваши новости. Пытаюсь разобраться.
Настроение у меня было приподнятое, я себе даже слово дала, что не буду больше цепляться к Акселю (сцепляться с мужем), вспомнила шутку моего друга, русского писателя-сатирика[3] про самосознание мужчин:
«Мужское самосознание определяется жёнами. У тебя – жена-украинка, ты за Украину. У меня жена – русская, я за Россию».
Он хмыкнул.
Добрый знак. Я не стала упрекать его в том, что хоть у него и русская жена, он не за Россию… Продолжала:
– Понимаешь, граждане Украины осознают себя нацией, ратуют за национальное государство и готовы его защищать. А если русские ратуют и защищают свои национальные интересы, то это «пост-имперский синдром».
Он отмалчивался.
– А, может, – предположила я, – в нас, в русских, тоже проснулось национальное самосознание. Мы же – при моей коротенькой жизни – ещё не были русскими. Мы были советскими, а после – гражданами СНГ.
Он спросил с опаской:
– И что теперь?
– Да, так что теперь – стенка на стенку? Упаси боже. Про реализацию национальной идеи в Германии мы не забыли. И про интернациональную в Советском Союзе – про счастье во всём мире – тоже.
Он думал, думал и ничего не сказал.
Я, помня о своём обещании не цепляться к нему, поинтересовалась:
– А твои студенты тебя расспрашивают?
Он тоже поинтересовался:
– Как ты себе это представляешь? Что кто-то посреди лекции обращается ко мне: «Господин профессор…
– …господин профессорша… (Это я с юмором вставила).
– …вы за Россию или за Украину?»
– И что ты им отвечаешь?
– Они не задают мне таких вопросов.
– Странно. Ведь если так дальше пойдёт, они останутся без работы.
– Почему?
– А кому будет нужна славистика?
– Не утрируй.
И, слово за слово… от моих благих намерений не осталось и следа. Я заверила поначалу, что не утрирую. Он заверил, что ещё как утрирую и что Путин оттяпал Крым!
А я ему:
– И правильно сделал!
