Поначалу я не знала, что дочь больна. Она уставала быстрее других детей, но я сама, все еще находясь в заторможенном состоянии, не замечала этого. И только в пять лет, когда ее госпитализировали с сильным гриппом, был поставлен диагноз. Доктор Ву сообщил, что у Клэр слабая аритмия, которая может пройти. Он назначил ей каптоприл, лазикс, ланоксин и сказал, что нужно подождать.
В первый день учебы в пятом классе Клэр пожаловалась, что у нее ощущение, будто она проглотила колибри. Я предположила, что это волнение по поводу начала занятий. Но пару часов спустя, подойдя к классной доске, чтобы решить задачу по математике, она потеряла сознание. Прогрессирующая аритмия заставила сердце учащенно биться, и оно не смогло выталкивать кровь. А эти баскетболисты, кажущиеся такими здоровыми и падающие замертво на площадке? Это была фибрилляция желудочков, и она произошла у Клэр. Ей сделали операцию и вживили кардиостимулятор – крошечную скорую помощь, размещенную прямо на сердце и устраняющую возможные аритмии электрошоком. Клэр включили в список на трансплантацию.
Трансплантация – мудреная вещь. Ты получаешь сердце, и начинается отсчет времени, но, вопреки общему мнению, это не означает хеппи-энда. Ждать трансплантата слишком долго, когда начнут отказывать другие системы организма, никому не хочется. Но даже сам трансплантат не является чудом – большинство реципиентов выдерживают новое сердце всего десять-пятнадцать лет, а потом начинаются осложнения или происходит полное отторжение. И все же, по словам доктора Ву, через пятнадцать лет мы сможем приобрести сердце, готовое к эксплуатации, по лучшей цене… Суть его изречения состояла в том, чтобы продлить Клэр жизнь и она смогла бы воспользоваться медицинскими инновациями.
В то утро пейджер, который мы постоянно носили с собой, завибрировал.
«У нас есть сердце, – сказал доктор Ву, когда я позвонила. – Встретимся в больнице».
Последние шесть часов Клэр отмывали, кололи, обследовали, то есть готовили к операции, чтобы к тому моменту, как в изотермическом контейнере доставят чудесный орган, она смогла сразу попасть в операционную. Наступил момент, которого я ждала и страшилась всю жизнь.
Что, если… Я даже не позволяла себе произнести эти слова.
Я просто взяла Клэр за руку и переплела наши пальцы.
Бумага и ножницы, подумала я. Мы сейчас между молотом и наковальней.
Я посмотрела на веер ее ангельских волос на подушке, на бледно-голубой оттенок кожи – на мою девочку, для которой даже ее худенькое тело казалось непосильной ношей. Иногда, глядя на нее, я видела не ее – мне казалось, она…
– Какая она, по-твоему?
Вздрогнув, я заморгала:
– Кто?
– Девочка. Та, что умерла.
– Клэр, давай не будем об этом говорить.
– Почему? Разве мы не должны все о ней знать, если она будет частью меня?
Я прикоснулась к ее голове:
– Мы не знаем даже, девочка ли это.
– Конечно девочка, – откликнулась Клэр. – Ужасно, если у меня будет сердце мальчика.
– Не думаю, что пригодность оценивают исходя из этого.
– А должны бы, – поежилась она и заерзала в постели, чтобы устроиться повыше. – Думаешь, я стану другой?
Наклонившись, я поцеловала дочь:
– Ты очнешься и останешься все той же девочкой, не желающей прибраться в своей комнате, погулять с Дадли или выключить свет, когда спускаешься вниз.
Так или иначе, я сказала Клэр именно это. Но услышала лишь два первых слова: «Ты очнешься».
