Наконец, третье условие значимости заключений о бессознательных психических явлениях, как причине известных фактов опыта, состоит в необходимости показать, что факты, о которых идет речь, немыслимы, или, по крайней мере, очень невероятны при других гипотезах, без признания бессознательных психических явлений. Если установлено, что в некоторых случаях подобные факты являются последствием сознательных психических явлений, то этим еще не доказано, что наше факты не могут возникнуть и вследствие других причин. Неправильно всегда приписывать одинаковые действия одинаковым причинам. В самом деле, как это уже заметил и обнаружил Аристотель, мы часто, исходя из различных посылок, приходим к тому же заключению. И тот же великий мыслитель уже заметил, что суждения, однажды полученные посредством заключения в собственном смысле слова, в следующий раз получаются непосредственно на основании прежнего опыта, или (может быть, будет правильнее сказать) – вследствие привычки. Когда известные часто упоминаемые, но вовсе не сами собою понятные принципы кажутся непосредственно ясными, навязываясь нам с почти непреодолимой силой, то в этом обнаруживается сила привычки, и, может быть, ничем иным, кроме привычки, не объясняется то, что животные, в повторяющихся случаях ожидают повторения их последствий. Но то, что здесь является благоприобретенным, могло бы быть и врожденным предрасположением к непосредственным суждениям, что все-таки не давало бы нам права говорить о бессознательных заключениях, т. е. о заключениях, посылки которых остались бессознательными.
Ни одна из различных относящихся сюда попыток доказать существование бессознательных психических явлений не выполнила сколько-нибудь удовлетворительно этого третьего условия, что и можно доказать на примере важнейших из них.
Гамильтон, а вместе с ним и другие признавали бессознательные представления потому, что при возобновлении уже бывшей последовательности мыслей в воспоминании можно, по-видимому, перескочить через целые ряды посредствующих звеньев. Этот факт, без сомнения, согласовался бы с законами ассоциаций, если бы было признано, что промежуточные звенья, о которых идет речь, присутствовали и тут, но не доходя до сознания. Однако, ни Гамильтон, ни другие не показали, и даже не попытались показать, что это – единственно возможный вид объяснения. На самом деле это вовсе не так. Д. С. Милль, в том месте, где он критикует Гамильтона, легко мог бы привести два других; а когда нам придется иметь дело с ассоциациями идей, мы увидим, что число этих возможных гипотез, из которых то одна, то другая получает перевес вероятности, может быть еще значительно увеличено.
В подобном же упущении виновны Ланге, Гельмгольц, Цолльнер и все без исключения крупные исследователи, защищающие подобную точку зрения. Для нашей цели достаточно установить, что предполагаемые следствия бессознательных заключений до тех пор не смогут дать никакого доказательства существования бессознательной психической деятельности, пока не будет приведено доказательство невозможности или преобладающей невероятности всякого другого понимания, а этого условия до сих пор не выполнил никто. Это правильно относительно упомянутых выше оптических явлений; это правильно также относительно веры в существование внешнего мира, наличной уже в самом раннем возрасте, когда ее приписывают бессознательной индукции; а также относительно понимания всякого возврата данной мысли при воспоминании, как следствия бессознательного процесса, столь же продолжительного и запутанного, как тот, который мы иногда проходим, нащупывая памятью прежнее переживание и переходя от одной мысли к другой. Таково понимание Гартмана, того же воззрения держится, по-видимому, и Маудсли. Только без дальнейших рассуждений понимая каждую из таких выплывающих в нас мыслей, не являющихся следствием преднамеренного и обостренного искания, как продукт бессознательной душевной деятельности, он может придти к заключению, что «важнейшая часть душевной деятельности, существеннейший процесс, от которого зависит мышление, состоит в бессознательной деятельности души».
