– Где ты её взяла? – спросил я.
– — Не знаю, – ответила Ника и больше никогда при мне не доставала тот мешочек.
Зато она любила возиться со своей любимой куклой, у которой были длинные волосы. Пеленала её, укладывала в маленькую кроватку, и кукла закрывала глаза. В ту минуту она казалась мне живой. Шёпотом, чтобы не разбудить куклу-дочку, Ника просила меня принести воды, дров – она собиралась «готовить еду». Я соглашался. Уходил на кухню, топал там ногами, открывал-закрывал дверцу кухонной плиты, понарошку затапливал её. Ника умоляла не шуметь («Разбудишь дочку!»), ставила на крашеный табурет алюминиевые тарелочки, чашечки, и мы «обедали».
Потом я с мамой переехал в соседний поселок, и с конопатой Никой больше не встречался. Из города к нам стал приезжать дядя Илья, мамин родной брат, помогал по хозяйству.
Однажды на летних каникулах я пошёл на рыбалку. Мы, местные, все как один заядлые рыбаки. Удил с моста, что перекинут на песчаный остров. Рыба хорошо клевала, но, как назло, закончились червяки, и я стал цеплять на крючок рыбий глаз. Мы с ребятами часто так делали – окуни неплохо клюют на глаз. Вернувшись с рыбалки, я решил похвастать перед дядей уловом. Гордо выложил пойманных рыбок на траву. Дядя окинул их взглядом и весело рассмеялся.
«И что тут смешного?» – недоумевал я про себя.
– Кто же тебя научил безглазую рыбу ловить? – серьёзно спросил дядя.
Я даже растерялся. Пытался, как мог, объяснить горожанину, что выловленная рыба была с глазами, но дядя не слушал и всё подтрунивал надо мной. В конце концов я не на шутку рассердился.
– Шучу, шучу, – он примирительно похлопал меня по плечу.
Я-то, как никто другой, знал, мой дядя совсем не злой человек. Он, как мой отец, был на фронте, а фронтовики – справедливые люди.
Когда дядя Илья уезжал, мы с ним переписывались. Писать письма я сразу полюбил… А потом и сочинять рассказы. Мне нравилось излагать мысли на бумаге, а потом представлять лицо дяди, читающего мои строки, будто у нас двоих был свой секрет, ведь написать можно то, что непросто сказать вслух.
***
Одно событие из жизни Мирослава сумбурно сменяло другое. Дальше он в красках расписывал зимние мальчишечьи забавы. И я вдруг увлёкся. Влившись в поток чужой жизни, память окунула меня в далёкие годы моего детства…
Помню, как забросив дома лыжи, мальчишками мы бродили по высокому весеннему насту, словно по земле. Ледяная корка, образовавшаяся от дневного тепла и крепких ночных морозцев, к утру оказывалась настолько прочной, что соседский Стёпка Колтан ранним утром гонял по ней на своём «Ковровце»2, и мы, ребятня, завидуя ему, преследовали на велосипедах, рано достанных после карельской зимы.
Ближе к полудню пригретый солнцем наст начинал сдавать под колёсами. Откинув технику, запинаясь ногами и глубоко проваливаясь в снег, мы шагали по белому покрову и, словно подкошенные, падали ничком на веселье остальным.
На снежной пороше, выпавшей поверх толстой ледяной корки, ранним утром мы учились отличать отпечатки звериных лап: выверенные, след в след, волчьи от бестолковых собачьих. Терпеливо распутывали на снегу цепочку аккуратных шажков лисицы, пытаясь понять, чем она занималась. Вот тут, замечали мы, лиса поймала пленённую ледяной коркой куропатку и распотрошила её. На разыгравшуюся в ночи лесную драму указывала круглая лунка в насте, откуда пыталась вылететь птица, разлетевшиеся вокруг перья, капельки вмёрзшей в снег почти чёрной крови. Мы сами на время делались охотниками, примечая натоптанные звериные тропы, учились ставить петли на зайцев. Путешествуя без лыж по снежным просторам, взбирались на подвернувшуюся крутую сопку, чтобы взглянуть с неё на открывшуюся даль. Я тянулся на цыпочках во весь рост. Хотелось сделаться хоть чуточку выше, чтобы заглянуть ещё дальше. Расплывающийся горизонт манил неизвестностью, обещал приключения, притягивая к себе магнитом. В ту минуту я думал: «Путешественники – самые счастливые на свете люди!»
