***
Наконец, пелена моих воспоминаний отступила, и я вновь стал перелистывать пожелтевшие страницы найденной в траве тетради. Неловкое движение – и у моих ног оказались выпавшие листки. Что это? Похоже на письма. Уже не мучаясь сомнениями, прилично ли читать чужую переписку, я подхватил их и углубился в чтение. Кому они адресованы? В моей голове всплыли лица шахматистов. Кто, кроме них, мог написать письма? Мой взгляд перескакивал с одного листа на другой. Временами мне казалось, что те двое просто дурачились бумаге! Другого слова не подберу. Если мыслить логически, описываемые события, разумеется, не могли случиться ни под каким предлогом. Может, на склоне лет эти двое таким образом тешили свою фантазию?
Многие листы из переписки, судя по проставленной на них нумерации, отсутствовали. Я читал страницу за страницей, разбирая словесные нагромождения и винегрет из событий, и незаметно эта фантасмагория поглотила меня. Как любителю всего необычного, мне вдруг вздумалось заполнить пробелы в переписке, подыграть чьему-то дурашливому замыслу. В уме я уже прикидывал, как поступить с тем или иным персонажем.
Вчитываясь в записи, я, сам то не сразу осознав, мысленно проник в некое помещение. Внутренним взором осмотрелся. Комната, хорошо освещённая мягким светом лампы, заключённой в абажур из жёлтой материи с кисточками по краям, показалась мне довольно большой. Слева от входной двери возвышалась почти до потолка выкрашенная серебрянкой круглая печь. За печкой в углу – массивный книжный шкаф. У глухой стены – аккуратно застеленная широкая металлическая кровать с никелированными спинками. Такие теперь не выпускают. Возле широкого сдвоенного окна – диван с четырьмя набивными подушками. Рядом, в углу, почти под потолком, – картина «Охотники на привале». Под нею на тумбочке красуется новенькая радиола «Балтика». Сумерки за окном, прикрытым занавесками из ажурного тюля, давно превратились в ночную тьму. Промокший, озябший мальчик только что вернулся с улицы. Его тёмно-русые волосы на затылке взъерошены. Должно быть, от шапки. Навозившись с приятелями в снегу, он отогревается, сидя на полу возле печи, сушит на руках свои промокшие чулки, шерстяные носки. Рядом стоят подшитые старенькие валенки. В печи весело потрескивают разгоревшиеся сухие поленья. Из открытой дверки пышет жаром. Согревшись, мальчик усаживается за овальный стол посредине комнаты, берёт ручку и, обмакнув перо в чернильницу, на разлинованном листке бумаги что-то пишет…
Я мысленно заглянул ему через плечо. Это письмо дяде! Мирослав пишет, что говорил со стариком Алуферовым. Я вспомнил, откуда мне знакома эта фамилия – из дневника. Значит, дяде тоже известен Алуферов. Мальчишеская рука неторопливо выводит строчку за строчкой. Теперь понимаю: дядя и старик работали в одной школе учителями. Правда, с тех пор прошло много времени. А нынче Алуферов сильно изменился – его нередко видят в поселке пьяненьким. И тогда он разговаривает сам с собой, бормочет под нос непонятные слова и даже грозит кому-то кулаком. Странное слово вдруг появилось на тетрадном листе. Им называли старика в посёлке. Мирослав написал:
…В тот зимний вечер ребята играли в снежки, когда Нойда остановился возле них. Старик поравнялся с Мирославом, и мальчик, точно заколдованный, сам подошёл к нему. Алуферов наклонился и зашептал: «Знай, упавшая звезда твоего отца находится в сказочной стране Пяйвёля! Ты хочешь найти её?»
