– Какая она? Она замужем?
– Она выходила замуж несколько раз, по-моему. Первую попытку она предприняла с неким лордом, когда снялась в музыкальной комедии.
– С лордом Роксбери-Бреном, – машинально произнесла Моника.
– Что-то в этом роде. Ее второй попыткой – более недавней и на данный момент последней – стал Курт Гагерн, или фон Гагерн.
Моника пристально взглянула на Картрайта:
– Но о нем я никогда не слышала!
– Услышите, – заверил ее тот. – Гагерн здесь восходящая звезда. Он был режиссером в «УФА»[10], прежде чем нацисты изгнали его из Германии. Классический ариец, аристократ до мозга костей, насколько мне известно. Но на родине у него карьера не задалась. Теперь он помощник режиссера у Ховарда Фиска на съемках «Шпионов в открытом море». Каким-то образом ему удалось так загипнотизировать адмиралтейство, что оно предоставило ему самые настоящие военно-морские атрибуты для натурных съемок в Портсмуте[11] и даже в Скапа-Флоу[12].
В голосе Картрайта звучали курьезные нотки, коих Моника не уловила. Во-первых, она была весьма раздосадована тем, что ее любимица вышла замуж без ее ведома. Во-вторых, они с Картрайтом уже успели, обойдя главное здание, приблизиться к его входу.
Внутри, где царила прохлада, Моника ощутила ожидаемую атмосферу спешки, ультиматумов и хлопающих дверей. Здание представляло собой некое подобие улья с длинными коридорами, вдоль которых, подобно каютам на корабле, бок о бок располагались тесные кабинеты. Казалось, что основным видом деятельности здесь было открывание и закрывание дверей. Люди проскальзывали в кабинеты, трещали пишущие машинки, стоял тяжелый запах краски. Из буфета вынырнул молодой посыльный, откусывающий кусочек от шоколадного батончика. Картрайт ступал по вытянутому просторному пассажу, напоминавшему застекленный мост Вздохов[13], который вел через насыщенные красками сады к съемочным павильонам в противоположной стороне.
Уходящий вдаль коридор с бетонными стенами, в которых эхом отдавался каждый звук, был бесконечным и напоминал Монике аэропорт. Из него открывались звуконепроницаемые двери в павильоны. Над дверью с номером три горела красная лампочка, предупреждавшая о том, что входить во время записи звука запрещено.
Кивком Картрайт велел Монике подождать, а сам прислушался с выражением бесовского лукавства в глазах к беседе двоих мужчин, что стояли посреди коридора.
Один из них был пухлым коротышкой с сигарой, а второй – высоким молодым человеком в очках и с весьма изысканной манерой выражаться.
– Смотрите, – говорил толстяк. – Эта сцена в бальном зале…
– Да, мистер Эронсон?
– Эта пирушка, – пояснил последний, – которую герцогиня Ричмонд закатывает накануне битвы при Ватерлоо…
– Да, мистер Эронсон.
– В общем, я только что посмотрел отснятый материал. Это никуда не годится. Не хватает пылкости.
– Но мистер Эронсон…
– Значит, смотрите, – перебил его толстяк. – То, что нужно, – это песня в исполнении Эрики Муди. Люк Фитцдэйл только что выдал одну темпераментную вещицу. Вот так мы и сделаем, ясно? Герцог Веллингтон говорит: «Леди и джентльмены, сегодня у нас для вас большой сюрприз», – ясно? Тогда герцогиня Ричмонд садится за пианино и поет.
– Но я, честно говоря, не думаю, что она бы так поступила, мистер Эронсон.
– Не думаете?
– Нет, мистер Эронсон.
– Но именно так она и поступит в этой картине. И кстати, еще в одном эпизоде песня будет к месту. Она споет снова перед битвой, чтобы приободрить войска. Я все продумал. Герцогиня Ричмонд…
