– Так ещё и с девчонкой, – ответил за него Сиплый. – Сходи за ней, как бы она чего не сделала.
– Да чё она сделает… – сказал Граф, но поднялся.
Она стояла прямо за дверью, а когда он вышел, отбежала за угол. Он повернул следом и сразу увидел её – Ася сидела на пожухлой от жары траве, прислонившись к гаражу, и смотрела на него. Саша подошёл и опустился на корточки рядом. Закурил, поднеся зажигалку сбоку.
– Дай сигарету, – сказала Ася.
Он отдал свою, прикурил новую.
– Думаешь, там ему будет нормально? – спросила девчонка, кивнув вверх.
– Когда умирал мой дед Саша, мы были с ним в квартире вдвоём: родители то ли работали, то ли ещё где шлялись, хер знает. Он был очень крепкий мужик, никогда не жаловался. Но хоть он ничего не говорил, я знал, что ему капец как больно. Он как-то дышал… Как человек, когда он что-то очень тяжёлое поднимает, что-то охуенно тяжелее, чем может поднять. Так вот, в тот вечер я проходил мимо его комнатухи и услышал, что он дышит нормально, и подумал: «Как круто, что деду лучше, опять будет меня на закорках тягать», – и побежал к нему поздравить. А он лежал, смотрел на меня, дышал и улыбался. И знаешь, у него так слёзы текли, но как будто… От радости, что ли, понимаешь? Он умирал и радовался этому. Ему хорошо там, я точно знаю.
Он оторвал взгляд от огонька сигареты, резко затушил её, повернулся и поцеловал Асю. Ася плотнее вжалась в кирпич за спиной, ощутила между ног уже знакомый огонь и впервые в жизни во время поцелуя решилась закрыть глаза. Она чувствовала только его, жар и пульсацию песни, доносящейся из гаража:
…и они там вдвоём,
И мы, наверное, туда попадём
По дорогам вен, по дорожкам пыли,
Ведь мы так любили, мы были…
То лето превратилось в зебру. День сменялся днём, боль – радостью. Брат не пережил биты отморозков. Родной город виделся красновато-серым, заполненным страхом и угрозой. Но в гараже у Графа она находила покой и защищённость – от сумасшедших подростков, от ушедшей в себя матери, которая каждый день нагружала свою тележку замызганными коробками с тряпками, купленными на одном базаре, чтобы продать их на другом; от вконец спивающегося отца, ходившего по квартире серой тенью, матерящегося и раздающего оплеухи оставшимся в живых близким: «Бей своих, чтобы чужие боялись», – возможно, думал он и начинал день с пары-тройки стопок. Чтобы не было больно, чтобы не помнить о том, что больше нет сына, что за каждым углом эти отморозки ждут дочь, чтобы изнасиловать и убить. Чтобы не думать о том, что причин этому нет никаких и защиты ждать тоже неоткуда. Просто мир такой.
Она смотрела в небо и видела там улыбающегося брата – живого и всё ещё защищающего её, она плакала и смеялась, а потом шла к Графу и наблюдала, как приходят к нему друзья, как они пьют и спорят, как строят планы на жизнь и выблёвывают все надежды вместе с дешёвым пойлом.
В то лето лампа накаливания внутри Аси искрила. Она была счастлива до безумия и стыдилась этого, потому что брат всё-таки умер. И была несчастна до разрыва сердца, потому что скучала по брату и не могла поверить, что его больше нет.
В то лето она не думала, а только чувствовала: счастье, любовь, боль, страх – всё на свете было не изведано, а Граф открывал ей всё новые двери. Последней было отчаяние.
– Я уезжаю, – он выдохнул фразу в гаражный потолок вместе с дымом. Было душно и потно. Она прикрывала ногой его наготу, но теперь спряталась целиком под покрывало с оленями.
