Она долго молчала, думая, кусала губы.
– Будьте вы прокляты… – прошептала ему в глаза и отвернулась, и эта слеза её сорвалась, потекла по щеке.
Он отметил этот факт и понял, что будет помнить это всю жизнь, но сейчас оно было далеко от него, думал он совсем о другом.
Мешала кираса, хоть и была из кожи, и он приподнялся, ослабляя ремни, долго возился, снимая её; всё это время смотрел в лицо рабыни, впитывал каждую чёрточку: высокий лоб с влажными от волнения прилипшими волосами, большие тёмные глаза – смотрела куда-то мимо, стиснутые дрожащие губы, а под подбородком, на повёрнутой шее, отчётливо было видно, как вздрагивает живая вена.
Он ещё в первый раз, как её увидел, ещё там, в Нуманции, отметил, что она симпатичная. А ещё подумал, что она рабыня…
Не-е-ет, она не рабыня… Совсем не рабыня.
Сейчас уже она его рабыня…
«Моя… Дочь сенатора… Патрицианка…»
Он уже успокоился, забыв про всё, кроме этой девушки, все проблемы стали далёкими. Он ласкал её руки, нежную кожу от запястий и выше, он пытался целовать её лицо и губы, но она отворачивалась и избегала поцелуев, отдёргивала руки. Он чувствовал раздражение на неё, ведь сама отдаётся, что за номер тогда? Но девчонка всем видом показывала, что он насилует её, что берёт он её силой. И он разозлился на неё, забыл формальности.
«Все… Все вы, бабы, одинаковые… Все вы такие… Что те, продажные… Никакой разницы! Вам бы только деньги… А тебе что? Ради чего ты?»
Он разорвал на ней тунику от горла и вниз, открывая грудь, живот.
«Тебе лично что надо?.. Чтобы отпустил?.. Домой захотела?.. А как же Нуманция, а твой отец-предатель?.. Всё пятном на вас лежит… Какое вам домой?.. Захотела…»
Он прижимался к ней всем телом, улавливал её дрожь. Она дрожала вся, как от внезапного мороза, аж зубы стучали, стискивала пальцы в кулаки, а на лбу – испарина страха.
Центурион поймал обе её руки, ладонь в ладонь, переплёл пальцы, вдавливая в одежду у головы. Ловил её губы и целовал, целовал силой.
Рабыня дёрнулась всем телом, как от удара, когда он коленом раздвинул её ноги, отвернула лицо, и Марк услышал, как со свистом втянула она воздух через стиснутые зубы.
Неожиданная боль, как ведро холодной воды, отрезвила его, он даже отстранился от рабыни на вытянутые руки, претерпевая её, смотрел девчонке в лицо, ловил её дыхание – горячее, обжигающее щёку, – зажмуренные в боли глаза.
– Проклятье… – прошептал губами, всё понимая вдруг. – Так ты… – Склонился к ней, целуя глаза, лоб, губы короткими поцелуями.
Она замотала головой, освобождаясь от него, и он не стал останавливаться на полпути. Старался быть аккуратным, обуздывая в себе дикую страсть насильника, хотелось быть бешенным, делать больно, так, чтобы до конца, словно доказывая что-то, но собственная боль не давала, и дрожь её, которую он чувствовал на ладонях при каждом толчке, – тоже. Он словно впитывал её, всю без остатка, понимал, что она занимает в его душе особое место, именно такая – слабая и беспомощная, обнажённая с головы до пят девочка. Никакая сила не лишит его этой памяти, этих выстраданных ими минут, этой покорной слабости женского измученного тела.
Он упал на неё, отдавая последний звук её рассыпавшимся волосам, осторожно прижался нижней челюстью к девичьей шее, впитывал каждый толчок её пульса. Закрыл глаза, расслабляя пальцы.
Девочка… Его девочка… Лелий оказался прав, и он улыбался этому, радовался тому, что тот оказался прав в первый раз в жизни.
