Не успел он, окончив московский институт, поработать как следует в качестве инженера-строителя, как началась война. Талгат сражается на Курско-Орловской дуге, участвует в боях по освобождению Гомеля, Жлобина, Варшавы, наконец, доходит до Берлина…
После войны в каких только строительствах он не участвует! Знаменитый город Салават, тамошний нефтехимкомбинат. Нефтепровод «Дружба», газовые трубы… Иртышско-Карагандинский канал, Саратовская ГЭС, Тольятти, наконец – КамАЗ!
Каждый раз, приезжая в Казань по делам городского строительства, он останавливается у нас, приносит с собой в наш дом свежее дыхание КамАЗа…
У Талгата я расспросил и о его отце.
Гидаят Сагадиев, действительно, с первых дней организации Красной Армии добровольно уходит на фронт. В 1919 году вступает в Коммунистическую партию. На Петроградском фронте сражается против Юденича в качестве комиссара отдельного башкирского кавалерийского корпуса. После гражданской войны становится первым комиссаром просвещения только что созданной Башкирской республики. Немного позднее, обучившись на специальных курсах, работает в Башглавсуде. В тридцатых годах по делам просвещения направляется в Киргизию. Стал жертвой репрессий 1937 года…
Лично меня суровость хальфы не коснулась. Думаю, не потому, что его братишка жил в нашем доме. Если провинится, то и своего брата он не щадил. По отношению к тем детям, которые усердно занимались, знали уроки, не нарушали порядки, он был очень приветлив. Я, по-видимому, был хорошего поведения, не допускал шалостей, которые сердили бы хальфу. А что касается знания урока… То, что другие учили в медресе, я уже дома выучил. Хальфа заметил это. Прошла всего неделя, как я стал ходить на занятия, а он уже перевёл меня из первого класса во второй. С этого и началось то, что в татарской школе я был на один класс впереди своих ровесников.
Когда я говорил, что с детских лет общался с книгой, имел в виду не только учебники старшей сестры Марьям-апа. У нас был ещё Бадретдин-джизни.
В городе Стерлитамак жила мамина старшая сестра. Мы называли её «маленькая абыстай». Это значит, что у мамы была ещё одна старшая сестра. Да, но я не знаю ни эту женщину, которая приходилась нам старшей абыстай, ни того, кем являлся её муж: по-видимому, их не было в живых. Помню их дом. Старшая дочь их, Мафтуха-апа, когда ни придёшь, тук-тук-тук стучала на швейной машинке, шила что-то. Её братишка по имени Носыркай, говорили, что он хромой. Не знаю, в какой степени он хромал, не помню, чтобы я видел, как ходит. Только вот что перед глазами: он постоянно, сидя подогнув ноги на саке, что-то писал, обмакивая в воду, скопившуюся на подоконнике, химический карандаш. Он не обращает на меня внимания – я с изумлением смотрю на него.
Влажные сине-фиолетовые строчки парами выстраиваются на тетрадной страничке. Стихи, что ли, переписывает? Сказал бы так, да рядом книги нет.
– Баит сочиняет, – говорили о нём.
Как я слышал от родителей, умерший юношей в трудные голодные годы Носыркай, должно быть, сочинил немало баитов. Вообще в нашей деревне появлялось много баитов. Я немало наслышался баитов о девушках, вышедших замуж втайне от родителей, об опозоренных женщинах, о трагических событиях, о ворах, избитых до смерти, о разных людях, ставших посмешищем или из-за чрезмерного высокомерия, или из-за чрезмерной наивности. Если бы у меня хватило ума записать их в своё время, ведь не повредило бы, да кто же знал?
