В одном дворе с мечетью – медресе. Поскольку мы соседи, живущие в медресе одинокие хальфы (учителя) иногда заходят к нам с просьбами, и мама старается не отказывать им: испечёт хлеба, постирает бельё.
Моим первым учителем был Гидаят-хальфа. Это был красивый парень с чуть рыжеватыми чёрными усами, родом из башкирской деревни под названием Термень-Елга. И одежду он носил отличную: белоснежная рубашка, иссиня-чёрный короткий бешмет (у нас так называли пиджак), на ногах ботинки, и не просто ботинки – штиблеты. В моём представлении вообще все хальфы прекрасно одеваются, они мне казались самыми богатыми людьми.
Гидаят-хальфа привёз с собой в нашу деревню и своего маленького братишку. Пока не нашлась подходящая квартира, он поместил его у нас. Сейчас удивляюсь – как мы умещались. Но в то время он был отличным для меня товарищем. Вместе с братишкой хальфы мне показалось совсем не страшным прийти в медресе – к чужим мальчишкам. Хальфа тоже знал меня, принял, как своего.
Что сразу бросалось в глаза в медресе – так это чёрная доска и счёты на ножках. Я только после, когда стал постарше, узнал, что это, оказывается, были признаки нового медресе, то есть джадитской школы. А парты были по-старому – низкие. Подогнув ноги, мы садились перед партами на пол без всякой подстилки. Но если бы пережитки старого медресе ограничивались партами, куда бы ни шло. Гидаят-хальфа, с виду такой симпатичный, приветливый, оказался чрезвычайно вспыльчивым человеком. Если заметит, что какой-нибудь мальчик во время урока слушает невнимательно или разговаривает с соседом, он без всякого предупреждения хлопает его по голове линейкой, которую держит в руке. А если нарушавший порядок ребёнок сидел за задней партой, и нельзя было дотянуться, чтобы ударить, то он запускал в него мелом. И ни капельки не промахнётся: кусок мела с кончик пальца величиной попадал точно в лоб озорного мальчишки. По четвергам он осматривал руки и уши шакирдов. Если отросли ногти, повернёт руки виновного ногтями вверх и ударит по концам ногтей линейкой. Когда мальчики кладут подаяние на стол, внимательно следит, кто какие деньги положил. Как только он угадывал, откуда мог знать? Если, бывало, какой-нибудь ребёнок утаит одну или две копейки из подаяния, которое послали родители, он тут же разоблачал его…
Кто мог подумать, что этот вспыльчивый хальфа будет иметь какое-то отношение к строительству нашего КамАЗа, на сегодняшний день прошумевшего на весь мир?
Мне приходилось слышать, что Гидаят Сагадиев в годы революции ушёл в ряды Красной Армии, что после стал одним из государственных деятелей Башкирии. Я знаю и то время, когда он приезжал в гости в Зирган то ли из Стерлитамака, то ли из Уфы. Видел я его самого или нет – но запомнился его сын. Шустренький, курносый мальчонка по имени Талгат. На нём была рубашка с поясом и карманами, сшитая из фабричной ткани, и короткие штаны. Если бы не это, я, может быть, и забыл бы его.
Когда я писал эту книгу (то есть по прошествии более шестидесяти лет, как я не видел Гидаята-хальфу), к нам, как землякам, вспомнив и о своём некотором родстве со стороны матери с моей женой, неожиданно явился этот Талгат. Несмотря на то, что он уже дошёл до пенсионного возраста, во всех его движениях, в лице, взгляде, словах кипела жизненная энергия. Оказывается, он приехал с женой и двумя сыновьями на строительство КамАЗа из Москвы, оставив благоустроенную, обеспеченную жизнь.
