Я ощутил укол сожаления. А потом рассердился на себя. Скорее всего, это не редкий образец антикварного мастерства, а фальшивка. Как и вся деревня. Прижав к себе шкаф и ухватив за передние углы, я потащил его к двери. Часы я разбирал с сигаретой во рту; теперь дым начал застилать мне глаза, и я выплюнул сигарету на пол и затоптал ее.
Каким-то образом мне удалось выволочь шкаф из дома и перетащить через дорогу на волнолом. Я остановился передохнуть, вытер пот с лица, потом встал позади этой махины и со всей силы толкнул ее вперед. Полетев вниз, она разок перекувырнулась в воздухе и со всплеском упала в воду.
Я проводил ее взглядом и тут же пожалел об этом. Шкаф выглядел точно как дрейфующий на волнах мрачный гроб.
Но все же я постоял там минуту-другую, не в силах отвести глаз, потому что не мог избавиться от ощущения, будто только что совершил некий символический акт, смысл которого невозможно объяснить никакой логикой. Его значимость делала его таким же реальным, тяжелым и плотным, как кусок уплывающего вдаль дерева.
Качая головой, я медленно возвращался назад. Оказавшись в дверях, я не сразу обратил внимание на то, что было у меня перед глазами. Затем остановился как вкопанный, поставив одну ногу на истоптанную ступеньку, которая вызывала недовольство Наоми. Желтый огонек лампы слегка подрагивал на ветру, поднимаясь слишком высоко. От него исходил резкий запах дыма, а в камине было темно.
Глядя на лампу, Наоми медленно, будто наслаждаясь каждым движением, расстегивала свою черную блузку. Вытащив край блузки из-за пояса брюк, она сбросила ее и осталась только в черном бюстгальтере. Туфли она тоже скинула.
– Считай это актом неповиновения, – задумчиво произнесла Наоми. Мне показалось, она обращается скорее к себе, нежели ко мне. – Я сниму траурные одежды.
Она расстегнула брюки, и они упали на пол. Трусики тоже были черные.
– Теперь с трауром покончено. Я верю, что все получится. Получится скоро. О да! Весьма скоро.
Заведя за спину тонкие, покрытые золотистым загаром руки, она сбросила лифчик на пол, но последний предмет одежды взяла в руку и швырнула о стену. На мгновение она замерла; затем, как будто впервые заметив мое присутствие, медленно повернулась ко мне.
– Я красивая? – спросила она.
У меня пересохло в горле.
– Боже мой, да, – сказал я. – Ты одна из самых красивых женщин, которых я когда-либо видел.
Она наклонилась над лампой и погасила ее. В тот момент, когда опустилась темнота, она сказала:
– Докажи.
А через некоторое время на кровати, застеленной грубым одеялом, после того как я раза два или три повторил: «Наоми… Наоми!», она вновь заговорила. Ее голос казался холодным и далеким.
– Я не собиралась называть себя Наоми. Я подумывала назваться Ниобой, но не смогла вспомнить имя.
Много позже, когда она прижалась ко мне так сильно, будто льнула к утешению, к самому существованию, обняв меня и переплетя свои ноги с моими, теперь уже под одеялом, потому что ночью похолодало, я почувствовал, как шевелятся ее губы возле моего уха.
– Долго еще, Дерек?
Я чувствовал себя потерянным. Никогда еще я не был так обессилен, словно меня бросало по океану во время шторма и колотило о камни. Я с трудом смог открыть глаза.
– Что? – невнятно прошептал я.
– Долго еще?
Из глубин уставшего разума я с боем вырвал ответ, не особенно сознавая или заботясь о том, что говорю.
– Если повезет, – пробормотал я, – это не займет и десяти лет. Наоми, не знаю… – И, приложив неимоверные усилия, закончил: – Господи, ты делаешь со мной невообразимое и после этого ждешь, что я буду в состоянии размышлять?
