Мой папа мне многое дал, но мне всегда везло в жизни с учителями. Я училась в очень хорошей школе, но, главное, в университете были замечательные преподаватели – Михаил Владимирович Алпатов, Борис Робертович Виппер, Андрей Александрович Губер, Герман Васильевич Жидков, Герман Александрович Недошивин – все это были люди, которые готовили нас к свободному мышлению и пониманию того, что есть культура и что есть искусство.
Борис Робертович Виппер – очень крупный искусствовед, я бы сказала ученый международного масштаба. У него не очень просто складывалась жизнь. Его отец, знаменитый академик, историк Роберт Юрьевич Виппер, занимался ранним христианством и где-то в чем-то заслужил о себе отрицательный отзыв Ленина, который его знал и в какой-то оценке с ним не согласился. Это нисколько не умаляет глубины Виппера и величия его как историка, но семье пришлось уехать, она оказалась в Латвии и жила там длительное время. Борис Робертович работал там в университетах, и в какой-то момент перед войной его пригласили в Москву. Я как раз начинала учиться в ИФЛИ[2], и помню, как пошли разговоры – знаете, приехал знаменитый Виппер из Латвии. К Латвии тогда относились как к загранице, потому что она только что присоединилась к СССР. Он приехал со всей семьей, со своим отцом, и был совершенно не похож на остальных преподавателей, и тем, как был одет, и тем, как он говорил, и тем, что он был всегда очень сдержан. Такая сдержанность, закованность, замкнутость осталась у него на всю жизнь. Этими качествами, особенно замкнутостью, он внушал большой страх студентам. Его все боялись, хотя он никогда не зверствовал. Я помню, когда он первый раз принимал экзамены в университете, весь курс трясся от ужаса. Он вошел, сел, а к нему никто не идет, и в какой-то момент выпихнули меня. Я сдала ему экзамен на пятерку, вышла воодушевленная, тогда пошли и остальные, но одна наша студентка была в таком ужасе, что вдруг сказала, что она беременная, хотя, по-моему, это было не так. Кто-то из студентов сходил, объяснил это Випперу, и тут он очень испугался, и мы увидели его простые человеческие чувства. Она к нему пришла с глазами, полными слез, он сказал: «Что вы, что вы, идите, идите», – и поставил ей отметку. И мы поняли, что он может сочувствовать.
Он изумительный был ученый, его книги для меня до сих пор остаются самым ценным материалом для познания, понимания и погружения в того или другого мастера. Нам он казался сверхчеловеком, и когда мы узнали, что Борис Робертович сидит на стадионах и болеет за футбол, нас это поразило. Потом, когда я с ним уже работала в нашем музее и мы сошлись ближе, даже подружились, он, когда сам не шел, отдавал нам с мужем свой абонемент на стадион, а на следующий день дотошно меня расспрашивал, как и что было. Я никогда не забуду одну его потрясающую фразу. Я пришла к нему в кабинет, а он все время непрерывно курил, тушил одну сигарету, брал другую, но это выглядело красиво, и он спросил очень серьезным тоном, зажигая очередную сигарету: «Ирина Александровна, а правда ли, что Башашкин – это был защитник, по-моему, ЦСКА, – сделал что-то неправильно, в результате чего произошло то-то и то-то». Мы иногда даже дома говорим в каком-то контексте – а правда ли что Башашкин поступил неправильно? Это было очень смешно, особенно если принять во внимание то, как выглядел Виппер – максимум респектабельности, корректности и серьезности.
