– А я рада, что встретила тебя. Ну как девчонка, даже сердце техкает по-соловьиному, ей-ей… – и неожиданно засмущалась. – Ты был первым, кто указал мне свет в окошке и растолковал, что мир пошире, чем хата об четыре стены. Да рано ушел из моей жизни, не довел… И засохла я на полдороге к чему-то хорошему.
Сказала торопливо, словно в любви призналась, – и побыстрее из машины.
Встретила нас дородная женщина. Вначале, увидев возле своего дома легковую машину, удивилась. Надежда ей сказала: «Ось братика привезла, девятнадцать лет не виделись».
Небольшая хатенка была пропитана сложными запахами уюта и сытости. Я различал солоноватую терпкость капусты, горчинку увязанного в плети лука, степную теплоту зерна в мешках. Было во всем этом что-то волнующее, родное, памятное с детства. Оно навевало щемящую тоску по ушедшему, милому, с чем расстаются на пороге родительского дома, уходя в большую жизнь.
– Накормишь? – спросил я Надежду, присаживаясь на широкую деревянную лавочку, стоявшую под узеньким окошком. – А то с утра во рту ни маковой росинки.
На столе появились помидоры и тушеная картошка с утятиной.
Надежду будто подменили. Очень скромная, на слова скупая, движения сдержанные, словно ей не хватало места в тесноватой хатенке, и она боялась зацепиться за стол, споткнуться о лавку, сдернуть с кровати тюлевую накидку.
Когда поужинали, Надежда довольно бесцеремонно сказала своей дородной родственнице:
– Со стола я приберу сама, а ты, тетя Даша, погуляй. Нам с братцем надо поговорить.
Мы остались одни. Надежда в отсутствие тети Даши вновь преобразилась. Движения стали по-кошачьи упругими и вместе с тем мягкими. Голос обрел звонкость, в нем зазвучала легкая ирония. Эта перемена натолкнула меня на мысль, что тетя Даша – родственница по мужу. И спросил об этом Надежду. Она усмехнулась:
– Угадал.
Вытерла стол, присела на лавочку.
– Вначале, когда обмолвился про еду, я, грешным делом, подумала, что ты просто причину для разговора ищешь. Привезли-то тебя поглазеть на мою знаменитую торбу. Тут до капитана Копейки ею еще один интересовался.
Мне осталось только удивиться:
– Все так и есть.
Она достала из-под широкой деревянной кровати пустой вещмешок, протянула мне:
– Дался он вам всем.
Я стал рассматривать. Из добротного полотна. Сшит, на диво, крепко, видимо, сапожной машинкой: стежки крупные, нитка толстая, суровая, шов двойной – раз прошили, завернули и вновь прошили, этими же нитками притачали лямки, сделанные из стропы парашюта.
– Веревочка на диво, – похвалил я. – Говоришь, по случаю приобрела?
– На вокзальной толкучке за кусок хлеба.
Я прикинул вещмешок на руке:
– Добротная вещь. Холст – хоть паруса шей.
– Старалась… Не знала, куда судьба занесет. Может, на край света.
– Покупные-то лямки притачала теми же нитками, которыми шила мешок, – говорю ей.
Она достала клубок точно таких же ниток, положила на стол передо мною.
Я попробовал нитку. Крепкая, скорее пальцы порежешь, чем порвешь ее.
– Собиралась на край света: торбу из нового холста сшила, нитки про запас взяла. А лямки – гнилые. Добралась до Светлова, они и расползлись. Что ж это ты, хозяюшка?
Смеются ее глаза, с вызовом смотрит на меня:
– А ты, «братик», еще дотошнее стал.
Я вел свое:
– Если поискать, второго такого кончика не объявится? – подергал я за добротную, из вискозного шелка, бело-кремовую веревку.
– Да уж мы с Шохой постарались упрятать.
