Обитель Блаженных - страница 27

Круглая площадка – до сих пор абсолютно пустая и тревожно-интригующая, словно цирковая арена за несколько минут до начала представления – покрылась мягким ворсистым сукном и приглушённым дымчатым светом, сквозь который доносился обиженный шорох тлеющего костра, затем к её краям подобрались подгорелые оттенки неиссякаемого солнечного заката и показались маленькие существа, сродни бабочкам или даже херувимам, порхающим с кажущейся весёлой бестолковостью.

Позади светящихся шести тронов, ровно по кругу, плавно возвысились обелиски из блеклого – чуть ли не прозрачно-воскового – мрамора: величественные и бестелесные, но с лицами, выражающими до предельной откровенности прижизненные забавы, редуцирующими мировую скорбь в посмертные маски. Послышался эластичный однотонный голос, скользящий в пространстве и словно бы существующий сам по себе. И появилось то раздражающе-приятное ощущение, что кто-то пристально за всем наблюдает; но к которому, впрочем, быстро привыкаешь и перестаёшь волноваться.

Евпсихий Алексеевич заново учился дышать и шевелиться, приспосабливался к лёгкой размытости и полупрозрачности своего тела, искал возможности управлять расстроенной координацией движений, возвращаться к привычному набору жестов и эмоций. И ещё одну интересную особенность своего нового состояния заметил Евпсихий Алексеевич – это отсутствие внутреннего голоса: того самого внутреннего Я, с которым мы постоянно ведём разговоры.

Затем Евпсихий Алексеевич внимательней присмотрелся к каждому, кого неведомые силы разместили на световых тронах вместе с ним. Строго напротив Евпсихия Алексеевича совершенно беззаботно устроилась на своём месте неприметно-рыжеватая, веснушчатая девочка – чуть непоседливая, чуть неаккуратная, одетая в тесную пижаму и штанишки с торопливо-зашитыми дырками на коленках. Девочка, сияющая простодушным и любопытным до всего личиком, с носиком-пуговкой, привычно всхлипывающим даже без всякого повода, и с ярко-карими озорными глазёнками, подпорченными какой-то невозможной взрослой утомлённостью. Это и была та самая Улинька – дочь соседей Евпсихия Алексеевича с верхнего этажа.

Слева от Евпсихия Алексеевича расположилась Катенька – всё в том же лёгком ночном халатике и прикрытая одеялом – и несколько первых минут ей было явно не по себе от своего нового состояния. Настороженно пытаясь собрать всё, только что пережитое, в разумное озаренье, Катенька блуждала взглядом по пространству и не останавливалась надолго ни на чём. Лишь Евпсихия Алексеевича она одарила робкой извиняющейся улыбкой, но только для того, чтоб он сейчас ничего ей не говорил, сейчас она должна во всём разобраться сама. За Катенькой обнаружился стоически-внимательный Лев Моисеевич, слишком быстро ужившийся в новых обстоятельствах и принявший позу некоего патриция, привычного к восседанию на троне, пускай даже в идиотских кальсонах. Но при этом никуда не подевались его вялая стариковская суетливость, прилипчивая подозрительность в глазах, неуёмное стремление к деликатному почёсыванию у себя в ухе и подёргиванию за усы. К тому же, Лев Моисеевич умудрился притащить с собой специфические кухонные ароматы. И некоторое время они имелись единственными запахами, которые было возможно здесь распознать.

Справа от Евпсихия Алексеевича – на самом изящном и вычурном троне – находилось жилистое и обнажённое человеческое тело, отталкивающе-бледного цвета: неподвижное, словно окоченелый труп, исколотое сочными синими татуировками угрожающего характера и одетое в замызганные пляжные шорты, изрисованные карикатурно-аппетитными абрикосами. К левой руке тела были пристёгнуты наручники, второе кольцо которых бесполезно болталось в воздухе. Распознать этого человека Евпсихий Алексеевич не мог, поскольку головой он низко склонился на грудь, и лица видно не было.