– Герц Беркович, я не то чтобы, но… – Купавин заискивающе смотрел на Харабковского, – не то чтобы… – хотел что–то ещё сказать, но слова как–то замялись и испарились, не успев оформиться в звук.
Харабковский всё равно уже не слушал. Большую комнату конструкторского бюро заполняли молодые инженеры из других помещений. Не всем хватило стульев, стояли между рядами чертёжных досок, переговариваясь.
«Человек пятьдесят будет… Кулик своих привёл… так… машинистки, копировщицы, художники… вроде все…» – Харабковский решил, что пора начинать. Вышел на свободный пятак перед дверью, поднял правую руку, развернул ладонь к постепенно утихающему гомону. Почувствовал, что не привык выступать при отсутствии трибуны, решил переместиться к массивному столу с резными ножками, тем более, что на нём стоял кем–то заранее приготовленный графин с водой и стакан.
– Товарищи, сегодня на повестке комсомольского собрания… я оглашу одно скверное письмо, – Харабковский выравнивал голос, – нет, это не нашего подразделения, но мне поручили провести разъяснительную работу и выслушать ваше мнение. Так вот, – Харабковский налил воды в стакан и отпил, – на имя замначальника Дирижаблестроя поступила такая записка.
Харабковский развернул изрядно потрёпанный, сложенный вдвое, лист желтоватой бумаги. Морщась стал зачитывать:
«Производственный сектор не имеет никакого определённого места в помещении на Кузнецком мосту, дом двадцать. Начальник сектора и его заместитель путешествуют с одного чужого стола на другой, нося бумаги в портфеле, ибо их положить некуда. Так продолжается уже с момента переезда Дирижаблестроя на Кузнецкий мост, дом двадцать. Сегодня меня попросили с последнего стола, у которого я было пристроился. Я Вам лично докладывал об этом примерно раз в пять–семь дней, обращался по Вашему указанию к коменданту – в результате имею обещание коменданта, что к двадцатому февраля получу помещение в освобождающейся от слепых комнате.
Между тем, уже сейчас производственный сектор состоит из пяти человек (нач., зам., инженер, техник по безопасности, секретарь), а к тому времени будет в составе семи человек».
Харабковский отпил воды, не стал сразу глотать, подержал во рту и в паузе посмотрел в глубину комнаты, где стояли две массивные стойки, подпирающие потолок.
«Ввиду всего изложенного, заявляю, что в таких условиях больше работать не в состоянии, и если к завтрашнему дню у меня и моего заместителя не будет определённо зафиксированного места в помещении Дирижаблестроя, где я мог бы спокойно работать вместе с моим заместителем и секретарём, то я буду вынужден подать рапорт начальнику Дирижаблестроя об освобождении меня вообще от службы, так как в таких невыносимых условиях я её продолжать не могу, да и коэффициент полезного действия при этом у меня (как и у всякого на моём месте), безусловно, понижается, и, кроме того, я вообще не могу себе представить – каким образом из большой площади, занимаемой Дирижаблестроем на Кузнецком, до сих пор не может быть выделена для важнейшей – производственной – работы хотя бы минимальная площадь.
Врид начальника производственного сектора Б. Воробьёв»
Все молчали.
– Вот какие письма бывшие царские спецы пишут! – Харабковский попытался побудить кого–нибудь выступить с осуждением.
– А мы–то тут причём? – Купавин заёрзал на стуле и выкрикнул, – Это на Кузнецком, это у них места нет, а у нас всё хорошо, вот только стена почти обрушилась, и наледь в коридоре.
