Троицкий почувствовал, как скребет у него на душе, будто это уходил его поезд, а он замешкался, и может на него опоздать.
– Всё, уехал, – с облегчением вздохнула Артемьева, а Паша закрылась накидкой и расплакалась.
– Ах, жаль, выпить у нас нечего, – простонала Паша, – всё бухнула в глинтвейн…
– Тут ресторан еще открыт, – заикнулся Вольхин.
– Инночка, идем к нам, – уговаривала Галя.
Темное пальто Инны было расстегнуто. Она машинально то повязывала, то распускала на шее легкий газовый шарфик.
Артемьева держалась возле Троицкого. Он с удовольствием ощущал её мягкую кисть, невольно цеплявшую его при ходьбе. Они встретились глазами, и Галя предложила:
– Мальчики, может быть, правда, купим бутылку водки и к нам. Сережа, не возьмешь это на себя?
Не раздумывая, Троицкий бросился к ресторану.
– Догоняй нас, – крикнула ему вслед Артемьева.
Ресторан уже закрывался. За неубранными столиками официантки, подсчитывали выручку. Уборщицы, сдвигая столы, укладывали на них стулья вверх ножками, а музыканты торопливо собирали инструменты и исчезали за дверью буфета. Вслед за ними метнулся туда и Троицкий. Буфетчица тоже собралась уходить, выглядела мрачной и нездоровой, но водку Троицкому отпустила.
На привокзальной площади он услышал далекие голоса, звавшие его из темноты, и когда догнал их, обнаружил, что Инны среди них уже не было. У неё разболелась голова, и она уехала домой.
В квартире все двери, кроме одной – в комнату Артемьевой, были раскрыты настежь. Всюду горел свет: в коридоре, на кухне. Паша, увидев пустой комнату Олега, снова сморщилась и заревела.
– Ну, что ты, успокойся, – обняла её за плечи Артемьева.
– Не могу я, понимаешь, так хорошо мы тут жили… три года… все вместе, у меня такое чувство, что никогда больше этого не будет…
– Да брось ты распускаться… Ну, уехал, устроится, поедешь и ты.
– Угу. А ты заметила, стоило только Илье Иосифовичу уйти, как дежурные к телефону не зовут, костюмеров пришить пуговицу не допросишься. Клянчила аванс в бухгалтерии рублей тридцать… Олежке в дорогу надо было купить кое-что… не дали, и еще нахамили. А раньше… разве б посмели?
– Посмотрим, кто такой этот Уфимцев, – обронила Артемьева.
– А это уже точно, что он?
– Говорят… Пойду, поставлю чайник.
– Нет, зачем она приходила? – не могла успокоиться Паша. – А «Цветаеву», зачем принесла? Нет, ты подумай… «Цветаеву»!
– Ну… не знаю. Захотелось, и принесла.
– У них что-то было, – высказала Паша одну из своих затаенных мыслей.
– Да ну тебя, – отмахнулась Артемьева.
– А я тебе говорю – было, – схватила её Паша за руку, – было! И «Цветаеву» с умыслом принесла… «Дверь открыта и дом мой пуст»!
– Ты совсем уже сдурела со своим Олегом… Музыку хочу, давайте танцевать…
Далеко за полночь ушел Вольхин, обещая вернуться, если жена не пустит ночевать. Он жил рядом, через два дома.
Троицкому постелили в комнате Артемьевой, не пешком же идти ему до гостиницы. А сама она устроилась на ночь к Паше, у той широкий диван.
– Муж настаивает, чтобы я бросила театр. Боится, что я изменю ему здесь. Ужасно боится оказаться «рогатым», – жаловалась Артемьева.
– А ты ему измени, и он сразу успокоится, – посоветовала Паша.
– Плохо ты его знаешь, – невесело усмехнулась Артемьева, и вдруг, показав на Троицкого, вздохнула: – И почему не он мой муж?
– А ты спроси. Троицкий, женись на Галке, я вам диван свой уступлю.
– Ты с ума сошла. Мой Отелло проткнет его столовым ножом, а меня подвесит вниз головой. Я его боюсь.
