– А-а… Ты извини, твой звонок меня вернул от двери – я убегаю…
– Ты, как там устроилась?
– Где? не понимаю…
– Я слышал, тебе звание дали… поздравляю…
– Спасибо, Шнурок… извини, но если у тебя ничего срочного…
– Старею, понимаешь?
– Понимаю… Видела тебя в спектакле. Ты не изменился.
– Изменился… в том-то и дело. Я полысел, а ты, наверное, растолстела. Пончик с копной седых волос?…
– Если не хочешь, чтоб я бросила трубку, оставь этот тон. Мне не двадцать и я тебе не жена, не любовница и даже не подружка. И было это давно. Я просто тебя любила когда-то – и это всё.
– Надеюсь, как своего мужа?
– Не надейся меня этим задеть. Тебе хорошо известно, что я не замужем.
– Слово даю, не знал.
– Твое слово недорого стоит. Не ты ли меня звал замуж?
– Я что, отказался?
– Нет, ты воспользовался мною, чтобы подразнить твою… Не поняла только – неразделенную любовь или влиятельную любовницу.
– Не хотел бы я быть твоим мужем.
– Тебе это не грозит – не по силам и не по карману.
– Ты еще напомни мне, что я однажды подслушивал вас с Юлькой.
– Зачем. Ты сам об этом напомнил.
– Ты?!. Ты опять так думаешь или злишь меня?
– Я иначе и не думала. Кто ты мне, чтобы тебя злить.
– Сколько прошло лет, а мы всё собачимся и никак не успокоимся. Может, хватит? Как ты живешь?
– Хорошо. У тебя что? Зачем звонишь?
– Тебя это интересует?.. (Без ответа.)
– И всё-таки, что случилось?
– Это и случилось… где ты? где мы? где?
– А нас – тех – просто нет. Они, Шнурок, умерли. Какое нам дело до чьего-то прошлого. Ладно, мне, действительно, надо уходить. Не звони больше.
Троицкий сморщился и положил трубку: «Что это на нас нашло? С чего мы вдруг сцепились? Фу, как будто это было вчера. Но я же её совсем не знаю и никогда не знал! Вот это да! – ахнул он, рассматривая своё отражение в большом зеркале дежурки и мысленно представляя рядом с собой ту Алёну, – она бы сейчас годилась мне в дочки, – ужаснулся он. Сеня теперь пацан против него, а с Юрием Александровичем они были бы ровесниками. Ольге Поликарповне он мог бы говорить – Оля и обнимать её в кулисах, как Юрий Александрович… Сколько ей сейчас? Лет шестьдесят, больше? Она просто старушка. А директору лет восемьдесят? Он, наверное, на пенсии. А Книге? Девяносто? Наверное, умер уже…
Раньше он не замечал, как летит время… Может быть, и замечал, но ему казалось, что они летят вместе: как всадник и лошадь… А выяснилось – нет. Оно уже ускакало, а его кляча всё чаще требует остановок – корми её, пои, развлекай, а то и просто так – стой и всё!
«Олегу было на двенадцать лет меньше, чем мне теперь». Троицкий вспомнил вокзал, перрон и две фигурки – Олега и Инны – топчущие свои тени. Он опять думал о ней. Видел её сухую, истончившуюся кожу на кистях рук, у шеи, под глазами. Стало больно – ушло, не вернуть, кончено.
Троицкий стоял и слушал, как стихал галдеж расходившихся зрителей. Сейчас она придет, ждать осталось недолго. Но она не приходила. Театр пустел. Актеры разбегались, наспех сняв грим. Незаметно в душу закралось нетерпение, знобкое как лихорадка. Он посмотрел на часы. «Не было тут женщины в зеленом платье?» Вахтерша спохватилась и протянула ему записку.
Он вспомнил о дне, казалось, давно затертом другими: в тот день он тоже ждал Инну, сидя на скамейке перед её домом и мысленно представлял её комнату: Инну в ней – всю в кружевах, ступавшую к нему навстречу, как ступала Та – из пены морской. И еще всё было впереди и еще всё могло быть – тогда, там, в их молодости… Но… не было ни пены морской, ни белой ноги, ступающей к нему, ни её – тóй, которая с ним, там, навсегда.
