Обручальное кольцо блокады - страница 31



Пора было расставаться, Гриша поцеловал жену, обнял нас с Кирой, поднял с земли свой рюкзак и направился к поезду. Вдруг Кира очнулась, догнала его и остановила, схватив за рукав.

– Обещай мне, что вернешься! – почти прокричала она.

– Обещаю, – серьезно, глядя Кире в глаза, ответил Гриша, обнял ее, на мгновение зарывшись лицом в копну ее черных кудрявых волос, отвернулся и быстро пошел прочь.


Спустя годы я помню эту сцену во всех красках. Однажды дочка, когда ей было лет двенадцать, спросила меня, что для меня война, и я показала ей мою картину, которую я написала тем же вечером масляными красками. На холсте три девушки на фоне толпы и поездов: одна в белом в мелкий синий цветочек платье с длинной косой прижала руки к груди, ее переплетенные пальцы побелели от напряжения, взгляд ее раскосых печальных глаз, в которых застыли слезы, устремлен в толпу, в которой растворился ее муж. Это Валя. Вторая подруга в голубом платье с белым ремешком держит в руках бумажный сверток, ее голубые глаза распахнуты и в них страх смешан с растерянностью. Это я, в бумажном свертке пирожки для Гриши, я в волнении забыла ему отдать. Третья, черноглазая красавица в сером плате с широким красным поясом, отвернулась в сторону, ее нахмуренные брови, напряженная шея и плотно сжатые губы безмолвно кричали: «я не согласна принимать это! Я не согласна принимать эту реальность!» Это Кира.

– Но это не страшно… – ответила мне Алина, – я думала, ты скажешь что-то про голодные смерти или про раненных… А тут все как-то как всегда… Как в обычные дни…

– Обыденно? – уточнила я.

– Да.

Для меня война и была тем страшна, что все события происходили в обыденной обстановке, декорации никто не менял! За одним и тем же обеденным столом, из тех же тарелок люди в мирное время ели пюре с котлетой, а в войну – столярный клей; на той же кровати, где еще недавно муж обнимал жену, лежал замерзший труп их ребенка, которого некому было отнести на кладбище, у матери не было сил. Смерть, разрушения, раны – к ним привыкали, они становились частью жизни и не вызывали больших эмоций, а к внутренней тревоге и боли привыкнуть нельзя. Мужчинам было проще, для них война прошла на фронте – чуждое действие в чуждой обстановке, для женщин война – это тот же быт, что и в мирное время, отягощенный непонятными пугающими обстоятельствами и волнением за любимых. Поэтому да, для меня самая страшная картина войны – это ожидающая ребенка молодая жена, провожающая своего мужа на фронт и две ее подруги, одна из которых уже потеряла своего жениха, а вторая всеми силами сохраняла надежду, что ее любимый к ней вернется.


На следующий день я получила письмо от Яна, это тоже, как и у Киры, был бумажный клочок мирной жизни. Ян приглашал меня на свидание и его не смущало, что мы должны были встретиться лишь через четыре месяца. «Осенью в Летнем саду особенно красиво, – писал он, – будем бродить по бесконечным аллеям и шелестеть разноцветной опавшей листвой». Я дважды перечитала письмо и убрала его в заветную шкатулку. Я всегда письма Яна читала дважды, от нетерпения узнать содержание я так быстро читала первый раз, что могла пропустить что-то важное.

Наше свидание откладывалось на неопределенный срок, но прогулки на свежем воздухе на ближайшую неделю мне были обеспечены: от всех предприятий необходимо было отправить людей для рытья щелей. Щели – это длинные узкие траншеи, глубиной примерно полтора метра, в них прячутся от авиабомб, осколков снарядов и пуль. Меня, как молодую и сильную, отправили в первых рядах. Я же никак не могла понять, почему все решили, что я сильная, я лопату в жизни в руках не держала. Я делала все, что могла, но уставала через каждые пять минут. В какой-то момент я просто расплакалась от усталости. После нескольких часов упражнений с лопатой, я с трудом добралась до дома. Я никогда так не уставала! А утром, когда нужно было вставать на работу, я поняла, что моя спина меня не слушается, она превратилась в каменную и при этом болела.