Уже за полдень, Христолюбов увидел поляну, посреди которой возвышалась небольшая церквушка. Подождав, не появится ли кто-нибудь из нее, он осторожно подошел к церкви. Двери и окна в храме отсутствовали, на куполе во многих местах облупилась краска и он начал ржаветь. Однако внутри многое говорило о том, что обитель не оставлена до конца и кто-то за ней ухаживает. Пол был тщательно выметен, на стенах висели ветви березы с блеклой и сморщенной листвой, засохшие прутики вербы, а перед скорбными лицами Святых, изображенных на фресках, в щелях стен виднелись огарки тоненьких свечек. Под невысоким куполом, к перекладине, на которой раньше, очевидно, висело паникадило, был привязан огрызок веревки.
– Иерея Трифона на ней повесили, – внезапно раздалось за спиной Христолюбова.
От неожиданности он вздрогнул и повернулся на голос. Из боковушки подсобного помещения на него смотрел ветхозаветный седовласый старец. Голову его венчала черного цвета монашеская скуфья, темно-синий ватник без рукавов на груди прикрывала длинная белая борода.
– А старосту церковного – на царских вратах вздернули, – все тем же спокойным тоном продолжал старик.
В голове у Христолюбова роились хороводы сбивчивых мыслей. Он не знал, чего сначала попросить у старца поесть или напиться, и неожиданно для себя выдавил:
– А вы кто?
– Я тот, кто в тот момент прятался, а потом из петель их доставал и земле предал. Слаб духом оказался, когда за веру Христову жизнь надо было отдать. А когда жития первых Святых христианских читал, думал, что так же, как они безропотно смогу в клеть со зверьми алчущими войти. Да Господь меня гордыни этой в одночасье лишил, показал мне лицо мое истинное. Вот с двадцать третьего года блюду этот храм, как могу службы провожу.
– Для кого службы?
– Для храма сего, не положено, чтоб храм без службы пустовал. Его хоть слуги дьяволовы и осквернили, и народ сюда дорогу позабыл, а я все ж тружусь. Надеюсь, грешный, что зачтет мне старания мои Господь. Люди и не знают никто, что я здесь подвизался. Дом-то батюшкин растащили весь, все, что на дворе было тоже. Землянку я вырыл здесь неподалеку, молюсь Господу Богу там, за люд наш богоотступнический, да за все православное христианство.
– А не боишься дедушка, что я расскажу всем про тебя? – не переставал удивляться Христолюбов и поэтому сыпавший все более нелепыми вопросами.
– Ты думаешь, раб Божий, что раз перед тобой старец седой так и ума мирского в его пустой голове не осталось. Кому ж ты расскажешь, как ты сейчас сам любого куста боишься. И рассказать тебе в ближайшее время будет некому: во всей округе ни одного партейного не осталось.
– А ты откуда про партийных знаешь?
– Ты, отрок, считаешь, раз в глуши живу, так и не ведаю ничего. Звери лесные с птицами-голубицами на хвостах мне новости сносят. И про тебя, милый, от них слыхал, сижу вот, поджидаю. А в келье у меня все уж готово: чай заварен из ягод лесных, картошка наварена, хлеб на водичке испекен. Ступай за мной, отрок.
Они вышли из храма, и старик повел его по еле заметной тропе, иногда исчезавшей среди кустов папоротника. Часто старец с несвойственным ему проворством нырял под сваленные и зависшие в воздухе стволы деревьев, так что Христолюбов едва поспевал за ним. Наконец они пришли к неприметной среди лесной чащи полуземлянке, крытой еловым лапником. Зайдя внутрь, Христолюбов без приглашения набросился на пресный несоленый картофель и постный хлеб. Глядя, как жадно Христолюбов проглатывает непрожеванную пищу, старец с сожаление, молвил:
