– Доченька моя! – пробормотала она сквозь рыдания – Дмитрий Иванович, можно мне ее увидеть?
– Нет! В реанимацию посторонним нельзя! – спокойно и равнодушно ответил доктор. Блондинку его тон шокировал – как можно быть таким бессердечным?
– Я не посторонняя! Я мать! – укоризненно вскрикнула она. Доктор попытался пройти дальше, но женщина застыла на его пути, как незыблемая скала.
– Кать, успокойся, ну…! – бубнил ее спутник – Она жива, и слава Богу! Увидишь еще! Нельзя в реанимацию, ну! Ты больных беспокоишь, кричишь!
– Объясните, нормально объясните, что с моим ребенком? – продолжала наседать на доктора Катя.
– Так машина сбила… – растерянно произнес мужчина в кепке – он не понимал, почему Катя спрашивает то, о чем и так знает. Доктор же вопрос женщины понял, и повторил то, что ей, наверняка, уже объясняли.
– Она в коме! – сухо произнес он, стараясь на Катю не смотреть – Травма головы. Состояние тяжелое, без динамики. Прогноз пока делать рано.Идите домой, можете звонить, или завтра приходите!
Дмитрий Иванович вовсе не был равнодушным сухарем, и переживал за Катину дочку, возможно, не меньше самой Кати. Потому, что еще не оброс цинизмом, и сочувствовал свои пациентам. Потому, что в их маленьком городке аварии с тяжелыми последствии редкость, а пациенты впадают в кому еще реже. Потому, что и Катю, и ее дочку он хорошо знал – жили в одном доме. Потому, что…
Но, доктор знал, что с родственниками больных так и надо разговаривать – твердо и равнодушно. И поспешил ретироваться, что бы не продолжать неприятный разговор. Катя осталась стоять у двери в реанимацию.
– Пойдем, Кать, пойдем… – уговаривал ее спутник – Что тут стоять? Все равно помочь не можем. ПозвОним, чуток подождем, и позвОним. А завтра опять придем.
– Доченька! Наташа! – горестно произнесла женщина, и позволила себя увести.
А в палате реанимации осталась лежать девушка, обритая на лысо, и с закрытыми глазами. От ее руки отходит тонкая трубка капельницы, стоящей у койки. И в ее горле тоже трубочка, тянущаяся к аппарату ИВЛ, стоящему рядом.
– Наташа…Наташа…Наташа… – бьется эхом в ее голове мамин голос.
И, как вспышка, возникает яркая картинка. Очень,через чур, болезненно яркая.
…Маленькая четырехлетняя Наташа стоит у новогодней елки и смотрит на игрушку-звезду. От звезды отходят лучи, сияющие и острые, как свет фар… Наташе больно на нее смотреть, она морщиться и зажмуривается.
– Наташа!
Девочка оборачивается. Катя, Наташина мама, молодая хоршенькая блондинка, стоит у двери, и загадочно улыбается.
– Дочушь, посмотри, кто к нам пришел! Дед Мороз!
Катя отступает и пропускает человека, одетого в красную куртку, с красной шапкой на голове, и с ватной бородой.
– Папа! – вскрикивает девочка, добавляет:
– Мамочка, это не Дед Мороз, а папа!
И заливисто хохоча, бежит к отцу.
– Ну вот, спалила! – произносит Дед Мороз, поднимает дочку на руки, и чмокает в щеку, а она обнимает его за шею. Отец, одной рукой держа Наташу, прижав ее к груди, второй обнимает Катю. Все трое смеются. Они счастливы.
…Отец сидит на диване, играет на гитаре, Наташа и Катя сидят рядом.
– Он капитан, и родина его Марсель… – поет папа хриплым голосом, подражая Высоцкому.
Катя подпевает, и их голоса сливаются:
– Он обожает споры, шум и драки…
Наташа тоже подпевает, отрывками слов, и теперь все трое поют хором:
– Он курит трубку, пьет крепчайший эль, и любит девушку из Нагасаки!
