– Не знаю даже, что тебе сказать – дел вокруг до чертиков.
– Выходит не ждать нам тебя в выходные?
– Нет, не в этот раз.
– Точно решил? – никак не хотел униматься дядя Коля.
– Двести процентов, нет – двести пятьдесят, наверное.
– Экая жалость.
– И не говори…
Не успел я попрощаться с дядей Колей, как сразу же замечтался, представив себе начинающий рыжеть лес с вечнозелёными вкраплениями хвойника, и там, под каждой под сосной – они родимые, со ржавыми сопливыми шляпками и налипшими к ним прошлогодними иголками!
«– Слушай, а может быть зря я вот так категорично? – подумалось мне. – Все-таки сезон, маслята, а то, когда теперь в следующий раз придется выбраться? -
Взвесив мысленно в одной руке лукошко с крепкими душистыми маслятами, а в другой папку с незаконченным отчетом, я окончательно понял, что корзинка с маслятами существенно перевешивает. – Ну да ладно, гулять так гулять, где наша ни пропадала.»
На следующее утро мой внедорожник уже вовсю отмеривал километры по Владимирскому тракту. И вот немного за полдень, уставший, покрытый изжелта-серой коростой Паджерик на всех парах вырулил во двор моего сирого дома.
Не успел я заглушить мотор, как из – за березовой поленницы выскочил, словно черт из табакерки, дядя Коля и, с ужасом на лице, встал на моем крыльце, подперев своей ледащей спиной входную дверь.
– Стой, не надо тебе туда. Нехорошо там сейчас, Санек, неладно…
– Скажешь тоже, мне дома всегда хорошо, тем более с такой дороги.
– Да? А с чего это ты тут вообще, а? – обиженно вставил руки в бока дядя Коля. – Сам сказал же вчерась, что не приедешь.
– Считай, что я тебя обманул.
Устав препираться, я аккуратно отодвинул дядю Колю и вошел в дом. И сразу же застыл, усиленно хлопая ресницами, ввиду открывшейся моему взору эпической картины.
На столе, на лавке, на полу – всюду рядами стояли аккумуляторы, один больше другого, аккумуляторы были от легковушек, от ЗИЛов и КамАЗов. Мне показалось даже, что я узнал один агрегат от «Белоруси», что принадлежал Михалычу из соседней Темьяни.
Стоит ли говорить, что остаток того дня, а также весь день следующий, дяде Коле было невыносимо стыдно, как никогда, стыдно…
В областном драматическом театре на часах пробило девять. Несмотря на раннее время, единственный алтарь храма областной Мельпомены не пустует. По сцене бродят и позевывая бросают в зал реплики не совсем еще проснувшиеся и «отошедшие от вчера» актеры «в штатском», что пытаются из последних остатков сил давать Чеховскую «Чайку». На дверях снаружи зала висит табличка – «Тихо идет, репетиция».
В первом ряду, елозя, словно под ним не кресло, а муравейник, сидит, судя по всему, сам режиссер – полный нескладный человечек с перекошенным, давно не бритым лицом. В мокрых от возбуждения ладонях у него зажат пластиковый стаканчик с давно остывшим кофе, который ему с полчаса назад на цыпочках принесла ассистент.
Наконец режиссер, не выдержав, вскакивает и обрушивает свое раздражение на актрису, играющую Ирину Николаевну Аркадину.
– Евгений Сергеич, кто из нас с Машей моложавее? – передразнивает он ее. – Ну чего вы так приступили к бедному Евгению Сергеевичу, словно бандит с ножом – кошелек или жизнь? Не напористо, а утомленно надо такие вопросы задавать, нехотя даже. Учтите, Вы хоть и потрёпанная, но все-таки еще красавица, известная актриса, уставшая от внимания светская львица. Уж попробуйте как-нибудь представить себе такое. И спрашиваете вы его, для проформы, из учтивости как бы позволяя ему собой восхищаться. Давайте все сначала.
