* * *
– Эй, отец! Встречай служивого! – радостно прокричал из кабины старенького, изрядно потрёпанного временем долгоносого грузовика ЗИС[19], остановившегося рядом с домом Ткачёвых, шофёр партизанского вида, облачённый в видавшую виды полинялую и местами подлатанную солдатскую гимнастёрку, и, азартно потирая замасленные руки, деловито добавил: – Да готовь поскорее сто грамм. А то и все двести. Командировочным полагается вдвойне.
Павел неуверенно открыл дверцу и не по-солдатски нерасторопно выпрыгнул из кабины. Той искромётной, обжигающей разум и сердце радости, которую чувствуют все солдаты, возвращающиеся в отчий дом, не было. Вместо этого его охватило другое чувство – чувство щемящей, никогда ранее не испытанной тоски. Три года[20] ждал он той минуты, когда его встретит у калитки мама и с радостью скажет: «Здравствуй, сынок! Возмужал-то ты как! Стал настоящим мужчиной! – и, обнимая, восхитится: – А значков как много! Хорошо служил, молодец!». А отец сказал бы: «Заждались мы тебя, Павло. Твои сильные руки нам страсть как нужны. Видишь, какое у нас теперь большое хозяйство?». Но он молчал и неподвижно стоял посреди двора. Только его крепкие, натруженные руки, длинно торчавшие из коротковатых рукавов старенькой фуфайки, то и дело вздрагивали и выдавали волнение.
– Прости, папа. Не успел я, – виновато сказал Павел и обнял отца.
– Ничё, сынок. Ничё, – успокаивающе похлопал Фёдор сына по спине. – Ты же не по своей воле.
– Я мог бы самолётом, да вовремя не получил телеграмму… – заплакал Павел, не отрываясь от плеча отца, но тут же взял себя в руки, утёр слёзы и попросил: – Папа, угости человека. Как положено, по обычаю. А я пойду прилягу, устал с дороги.
– Иди, сынок. Иди. Я всё сделаю как надо. И обед соберу, и налью водочки, – засуетился отец.
– Да, ещё, – уходя, обернулся Павел, – разбуди меня, когда сестрёнки придут из школы. Я привёз гостинцы.
Истерзанный за утро тяжкими думами Павел долго не мог заснуть, ему всё чудилась в полудрёме мама. Она всё говорила и говорила с ним: о том, что девочек надо скоро отдавать замуж, о его скорой женитьбе, о хозяйстве, об отце и о самой себе… В сон он провалился как-то внезапно и спал необычайно крепко. Когда проснулся, на улице уже стемнело. На свежепобелённых стенах его комнаты отражалась тусклая малиновая заря заходящего за горизонт солнца. Сестрёнки молча сидели напротив на лавке и терпеливо ожидали его пробуждения. Заметив их, Павел тотчас вскочил на ноги, ловко набросил на себя гимнастёрку, бряцавшую многочисленными значками, и по-солдатски скомандовал:
– Дневальный, зажечь свет!
Проворная Оля тотчас юркнула к выключателю и щёлкнула кнопкой.
– Ой, Павлуша, какой ты здоровенный стал! Прямо богатырь! – в удивлении воскликнула она и со слезами кинулась к брату на шею.
– Это ты, Оленька, преувеличиваешь, – засмущался Павел и вопросительно посмотрел на Любу, всё ещё сидевшую поперёк лавки с поджатыми к подбородку коленями. – Ведь преувеличивает, да?
– Нет. Ты правда стал здоровенный, – подтвердила Люба и тоже кинулась к брату на шею. – Как же мы теперь без мамы? Как?.. – расплакалась она.
– Пожалуйста, не плачьте. Слезами горю не поможешь, – стал Павел в растерянности успокаивать сестёр, но мгновенно расплакался сам.
Выплакавшись, Павел раздал сёстрам подарки и пошёл в прихожую комнату. Отец провожал у порога загостившегося пьяненького шофёра. Шофёр клялся в вечной дружбе, обещал приехать в гости ещё раз и то и дело заводил боевые походные песни. Павел вернулся к сёстрам и стал любоваться, как они со свойственным молодым девушкам восторгом и торопливостью разглядывают модные яркие кофточки и блестящую бижутерию. И когда заметил, что они увлеклись примерками окончательно, быстро переоделся в гражданскую одежду и попытался незаметно выскользнуть на улицу – ему сейчас необходимо было встретиться с кем-нибудь из друзей детства и хоть как-то отвлечься от невесёлых мыслей. Но сестрёнки, несмотря на увлечённость примерками, заметили его бегство и в один голос воскликнули – в удивлении и отчаянии:
