Кузнец ковал и постукивал молотом по шкворню, зажатому клещами.
– Да у тебя тут колокольный звон стоит.
– Да. Только отсюда звон и доносится в деревню. Не пойму я вас, русских, взяли церкви разорили. Мне, крещёному цыгану, теперь и помолиться негде.
– Давай сперва поздороваемся, – протянул руку Никита, – Будь здрав! Церкви, как таковой, у нас и не бывало. В соседнее село ходили. Да. Не сами мы разорили. А как зовут-то тебя, крещёный цыган? Сдаётся мне, что грамотный?
– Здравствуйте! Зовут Яковом! Есть чуток. У отца кузнечному делу учился – это главная моя грамота. Она меня кормит, Никита Лукич.
– А отец, мать, табор где?
– Родители умерли. Табор давно, до того, как я подрос, разметали, не знаю – времена, законы или безыдейные бандиты. Я сам не белый, не красный, я – чёрный, – хмыкает цыган.
– А теперь ты колхозник.
– Надо людям – работаю. Умею кое-что, а им надо то, что я умею. Колхоз – не колхоз – мне всё равно.
– Я бы тоже по твоему правилу хотел жить. Хочешь – иди в колхоз, не хочешь – не ходи, работай, что и кому надо, чему научен.
– Живи! А ты разве по-другому живёшь?
– По – другому. Хотел бы по уму, а всё не получается.
– Ты умный, Никита Калачёв. Наслышан о тебе.
– Был умный да весь вышел.
– Куда?
– В чисто поле. Вышел, стою, навстречу Судьба идёт.
– Встретить Судьбу да расспросить, – удивился кузнец, – об этом каждый цыган мечтает. И что же она тебе сказала?
– Молча прошла. Нечего ей сказать.
– А раньше говорила?
– И раньше не говорила, только подталкивала. А я то упрусь, то в сторону скакну, то язык ей покажу. Ерепенился, ерепенился, и оказался в колхозе с кучей ребятишек и без гонора. Теперь она мне язык показывает. Так и иду от одного поворота до другого, от одного человека к другому. Судьба нас с рук на руки передаёт. Один тебя добром учит, другой – злом науку жизни вдалбливает.
– Выходит, жизнь не умно устроена? Вот революция что наделала!
– Да нет. Не всё дано нам знать. Худо, когда перемены от гнева бывают, и терпение – от слепоты. И у человека так, и у народа.
– Странный ты, Никита. То, слышал я, мужиков до хохота доводишь. А сегодня сам смурый, о судьбе, как цыган, говоришь. Подожди чуток, последний шкворень доделаю. Остынет – забирай! А, может, человек – это и есть шкворень в механизме жизни?
– Нет, не шкворень. Посложней, однако, будет! Знаешь, почему я болтаю да балагурю?
Цыган глянул вопросительно.
– Зло да слепоту забалтываю. Не хвастаю, а иногда получается глупыми моими силами душевную муть разогнать!
Никита присаживается у входа на чурку, а цыган продолжает своё дело. Оба согласно помалкивают до окончания трудов. Немногословный разговор открыл каждому в другом самое важное, и через полчаса они дружелюбно прощаются с ощущением духовного приобретения.
