Читать онлайн Нелли Воскобойник - Очень маленькие трагедии

Мы с подругой летели на каникулы в Ленинград. Нам было по восемнадцать. Мы закончили первый курс, и мамы впервые разрешили нам самостоятельно уехать из дома. Разумеется, эта неподотчётность была ограничена разумными рамками. В Тбилиси нас провожали родители, а в Ленинграде встречал Олин дядя, дома у которого мы и должны были прожить месяц под присмотром его старенькой мамы и тетки.

Мы были уверенными, взрослыми, опытными женщинами; высшая алгебра, аналитическая геометрия и общая физика были уже сданы. Мы были умны и образованны, а если и не красивы, то, черт возьми, просто привлекательны! Восторг путешествия без родителей одолевал нас и не давал заткнуться ни на минуту.

Я сидела у окна, и голубое небо с белыми ватными облаками принадлежало мне одной. Но я иногда великодушно позволяла Ольге поглядеть, если в поле зрения попадалось что-нибудь особенно красивое и необычное. И оно, это необычное, стало появляться всё чаще. Самолет делал виражи, припадая на одно крыло, и внизу появлялась земля с маленькими деревьями, домиками, машинками и поездами. Это было удивительно интересно и необъяснимо. Наш путь лежал на северо-запад, а мы кружили над грузинскими деревнями. Причем уже второй, а потом и третий раз пролетали над одним и тем же местом. Мы предвкушали, что будем рассказывать об этом домашним и друзьям, и с удовольствием примечали, как недовольны и испуганы наши соседи.

Из заднего салона нашего Ту-104 даже раздавались какие-то смутные то ли крики, то ли восклицания. Пришла стюардесса и объяснила, что при взлете самолету не удалось закрыть одно из трех шасси, и поэтому мы вынуждены вернуться на посадку в Тбилиси, после того как весь керосин будет слит. Потом оказалось, что сливаемый керосин загорелся, и задний салон наблюдал в окнах поток огня и дыма, стекающий по крылу.

Соседи вокруг окончательно перепугались. Молодой человек, сидевший третьим в нашем ряду, был абсолютно бел, поминутно отирал пот со лба и выглядел, как будто вот-вот хлопнется в обморок. Это побудило Ольгу рассказать анекдот. Он звучал так: «Приятель успокаивает друга, которому надо лететь в командировку, а он ужасно боится самолетов: „Гоги, дорогой! Зачем переживаешь? Лететь не опаснее, чем ехать в машине. Вот мой сосед – ехал на автомобиле по шоссе и погиб! На него упал самолет – и всех в лепешку!“». Мы хохотали до слез. Мужчина в соседнем кресле разозлился. И так сильно, что, если бы не абсолютный код поведения грузина, дело могло бы дойти до затрещины. Он почти не владел собой. Зато стал из белого красным, и это снова было очень смешно – но мы сдерживались, потому что были хорошо воспитаны.

Наконец появился аэродром. Мы увидели несколько пожарных машин и с десяток машин «скорой помощи» – тут мы бы тоже могли испугаться, но не успели. Самолет сел на дорожку, проехал, сколько положено, и остановился как ни в чем не бывало. Нас высадили. Провожающих уже не было. Мы помыкались с багажом несколько часов. Потом тех, кто всё еще не раздумал лететь, погрузили в другой самолет, и мы отправились в Ленинград.

Стояли белые ночи. Мы разглядывали оград узор чугунный, и не передаваемый словами архитектурный ритм этого чуда света, и единственное в мире слияние неба и воды, в тонком пространстве между которыми, как городок в табакерке, расположились дворцы, мосты, парки, скульптуры, светофоры и пешеходы.

Я и Ольга прожили похожие жизни. Наши мужья очень тепло относились друг к другу. Мы обе проводили их до самого-самого конца. И наши воспоминания включают множество вещей – то, что было у всех, и то, что касается только нас. Но поездка в Ленинград – одно из самых прекрасных, жемчужина в коллекции. А лучшее в этой поездке было то, что мы ощущали свое бессмертие так же несомненно, твердо и материально, как люди чувствуют замечательный запах свежего грузинского хлеба.

Тбилисский дом, в котором я родилась, был построен моим дедом и его товарищем. Оба были малярами, оба жили в съемных хибарках, у обоих были семьи и очень мало денег. Они работали вместе в одной бригаде. Ремонтируя квартиру в старом дворе, они обнаружили большой полуразвалившийся сарай, который хозяин продал им с удовольствием и задешево. По счастливой случайности, в это же время им разрешили взять старые кирпичи от разобранной церкви – молодое советское государство не нуждалось в культовых учреждениях. Наняли каменщика, который на древнем фундаменте сарая выложил новые стены из старых кирпичей, и за несколько месяцев во дворе номер 17 по улице героя Революции Серго Орджоникидзе образовались две приличные квартиры.

Крышу покрыли красной черепицей. Штукатурка была, разумеется, собственной выделки и самонаилучшая. Дед разбил свою часть на пять маленьких комнат и галерею; дядя Сема для себя, жены – тети Хаи и двух сыновей спланировал три комнаты и большую, не в пример нашей, кухню. Альфрейные работы изукрасили все помещения самым прихотливым образом: в одной спальне – колонны и голубое небо с облаками, в другой – букеты роз, разбросанные по стенам, в столовой – рога изобилия и амфоры над золочеными арками, а на галерее – волк и три поросенка в курточках, но без штанов, неустойчиво стоящие на маленьких копытцах в простенках между дверьми. У каждого из хозяев – свое крыльцо, а у нас даже садик, размером с небольшую скатерть. В садике рос куст невероятно пахучих алых роз и две лозы – белого и черного винограда.

Этот дом стал родным для двух растущих семей. Мой отец, вырвавшись в сорок первом из еще не замкнутого блокадой Ленинграда, привез туда мою маму. Дядя с фронта – свою жену. У обеих пар там родились дети.

Дом этот никогда не был новым и требовал вечных усилий для поддержания своего существования. Во всех стенах были тоненькие, но неистребимые трещины – память о старом фундаменте и кирпичах, один раз уже отслуживших свой век. Черепица во время дождей с ветром срывалась со своих желобков, и папа вылезал на скользкую крышу через слуховое окно чердака и возвращал ее на насиженное место. Обогревались двумя стенными печами.

В моем детстве на пол положили линолеум, изображавший паркет, а печь оклеили белой бумагой, разлинованной карандашом на клеточки размером с кафельные плитки. Гости, приглашенные после ремонта, дружно ахали и делали вид, что печка им кажется кафельной, а пол паркетным. К этому обязывал бонтон. В период расцвета нашего дома и у нас, и у дяди Семы полы действительно были паркетными, а печи декоративными – дом обогревался паровым отоплением. Ванные блистали хромированными кранами и импортной керамикой.

Постепенно население уменьшалось. Умер мой дед. Отселился дядя с семьей. Переехали в свои квартиры женатые дети дяди Семы. Женился и переехал мой брат. Бабушка умерла, едва мы отпраздновали ее семидесятилетие. Тетя Хая заболела раком груди, и ее тоже не стало. Дядя Сема прожил один около года и уехал к сестрам в Батуми. Его половина дома опустела. Дети не смогли договориться ни о чем. Дом стал яблоком раздора. Невестки рассорились, да и между братьями отношения напряглись. Квартира разрушалась – никто ей не мешал. Мы заколачивали там свои ящики, уезжая в Израиль. Потом и родители мои уехали.

Дом опустел. Круг замкнулся. Этот угол двора сегодня выглядит, как восемьдесят лет назад. Правда, это уже не та улица – теперь она называется улицей священника Петре. Стоило разрушать старую церковь?

Моя бабушка закончила церковно-приходскую школу. Все три ее класса. Она умела отлично читать по-русски, а писала с ошибками, как, впрочем, и я, несмотря на медаль, полученную по окончании десятилетки.

При рождении она получила имя Эстер. Потом заболела, и для надежного выздоровления ей добавили второе имя – Хая («живая»). Детство ее было мало примечательно. То есть такое же, как у миллиона маленьких еврейских девочек, родившихся в начале прошлого века. Отец уехал в Америку, чтобы там устроиться и вызвать семью. Мать тем временем умерла от воспаления легких в возрасте двадцати четырех лет. Шифс-карта оказалась невостребована. Детей разобрали тетки. Так она очутилась в Киеве, где в семнадцать лет вышла замуж за романтического красавца-балагура – моего деда. На дворе был двадцатый год, в Киеве бурлила гражданская война.

Будь я писателем, я бы рассказала, как она родила первенца, и как муж ее заболел смертельно и безнадежно. И как она по смутному совету доктора взяла лежачего больного, годовалого ребенка, свой беременный живот и малюсенький скарб, нажитый после свадьбы, запихнула всё это в поезд, идущий в Крым, и сохранила все четыре жизни в жутком водовороте истории начала прошлого века.

Но я не писатель! Поэтому скажу только, что дед выжил, и они перебрались в теплый Тбилиси, где она устроилась поварихой, подавальщицей и судомойкой в столовую, получив доступ к огрызкам хлеба и остаткам каши и супа. Теперь семья была если и не сыта, то, по крайней мере, голодна умеренно, что позволило деду выучиться на маляра и устроиться в бригаду, получавшую время от времени заказы на ремонт квартир. На первую свою зарплату дед купил бабушке бриллиантовые сережки. И хоть она предпочла бы мешок муки и десять метров бязи на простыни, а всё ж и она была женщиной. Эти сережки она носила всю жизнь, не снимая. Я получила их в наследство и потеряла при таинственных обстоятельствах.

Когда я родилась в этой семье, бабушку звали Кларой, а оба её сына уже имели высшее образование. Отец был инженером, а дядя – хирургом. Дед был всё еще веселым и красивым и играл на мандолине. Впрочем, и на любом другом инструменте, но у нас была только мандолина. У бабушки было черное панбархатное платье, сандаловый веер и перламутровый бинокль. Всё это было необходимо, чтобы ходить в оперу, которую у нас все очень любили.

Дед умер, не дожив до шестидесяти, от очередного инфаркта, и бабушка из хозяйки дома превратилась во вдовствующую королеву-мать. Она вела хозяйство, воспитывала меня и брата, варила обед, ходила на базар, чистила керосинки толченым кирпичом, кипятила постельное белье во дворе в огромном закопченном баке и ежемесячно отчитывалась перед моим отцом во всех расходах, сверяясь по тетрадке, куда записывала каждую потраченную копейку. Разумеется, этих отчетов никто с нее не спрашивал, но так уж было ею заведено.

Почти каждый день к нам заходили соседки посоветоваться с бабушкой о важных семейных делах – она была умной женщиной. Я помню, как она выговаривала молодой грузинке: «Нечего теперь реветь, Этери! Когда муж приходит с работы, его надо сначала накормить и расспросить, я тебе сто раз объясняла. А ты что? Сначала стала жаловаться, что сын получил двойку. Ну, он побил его, а заодно и тебя… Что хорошего?»