Скоро уже, скоро.
Волнуясь, ты передаёшь руке, которую сжал, всю тревогу.
Уже пахнет кислыми кошками и серые под ногами пятна. Серые с белым.
Теперь два шага, три – ровных, и в затылок сбегаются мурашки с предплечий и со спины. Тёмные, красные, полированные, красные, тёмные пятна.
Под подбородком щекотный шнурок.
Невыводимый запах нафталина.
Белый слон, белый слон, он напрасен, белый слон.
Белый слон расплывается, и мёртвая танцовщица
полкой.
И ты подступаешь к чёрному роялю, и
не выплакаться, и не успокоиться, до самой своей улицы, до запаха бубликов с маком, только выпеченных, на снегу запаха
Весной – объятный воздух.
Вдох и взмах.
Весной, в тщательном
гольфах.
Весной, в мае, в ожидании лакомой прогулки.
Весной дышишь так, что жизнь нескончаема, – столь светло и в таком
начале она.
Весной, в саду, тёплом от запаха верб, в трепетном саду.
В тебе, как в стеклянном колодце, колеблется синева неба, и грудь дрожит,
как мембрана.
И вот ты выступаешь под окнами, за которыми начинается воскресная
кухонная возня.
По кромке тротуара. Независимо. Чтоб никто не догадался. Искоса.
И совсем уж искоса – вниз: не наступая на стыки поребрика.
матросском
костюмчике,
отмытый,
в
белых
Из глубины гостиной пыль была как золото распила, плыло пространство,
тихо было, мультипликационно пил ленивый кот-домохозяин, и, обалдев,
под потолком зудела муха, и в таком
млении были стрекозиные стрелки ходиков —
ные зноем.
Запах щей. Щи в обмороке.
крылья мельницы, разморён-
Был день похож на решето, в муке и фартуке прислуги, ни то, ни это, ни про
что, на тонком уровне разлуки.
Дрожал на кухне блёклый куб, дышали
тяжёлый круп, перебирала бусы ссора.
Не зная, чем себя занять, дыханье высилось и никло, и сквозь рассеянность
в глаза текли какие-нибудь иглы.
Варилось в собственном соку весь день неясное волненье, как будто тень без
утоленья тянуло время по песку.
жабры,
коридора темнел в
дверях
Послешкольные в чернильных пятнах руки.
Летний и скучный день похож на жаркую зевоту собаки. Полдень.
Чуть позже приедет поливочная машина, и я побегу перед ней,
радуясь.
Она расчешет, выпустив прозрачные когти, свалявшуюся траву и уедет.
А я останусь.
Останусь я, сорву шиповник.
Просыпая белые зёрнышки его, двинусь в путь долгий и утомимый.
Ни мысли в нём, и в жёлтой слепоте, венок из одуванчиков сплетая,
в саду сонливым ангелом плутая, как отраженье в мраморной плите
немного
К босым ступням просёлочной дороги прилив, прилавок груш, неизреченность
как будто свежескошенной реки.
Ни осады осиной, спят шмели в джемперах, и дрожит над росинкой летних
сумерек прах.
Мир так тих и просторен, что в его тишине слышно маковых зёрен созреванье во сне. Щёлкнут ставни затвором, и окно, отворясь, задохнётся простором – и проникнет, как будто просветлясь на лету, утончённое утро в июньском цвету, и ещё не обнимет, но, скользнув по лицу, как капустница, снимет с век дрожащих пыльцу.
И вот прилив песка к босым ступням, как если бы пролился шёлк из складок
ночной земли, жасмин, прохладно-сладок, то шевельнётся здесь листвой,
то там. Вдоль полотна, вся в блёстках слюдяных, дорога, и лапта босого
солнца, и день, разгорячась, уже несётся, и вдруг – река из лилий ледяных.
А в полдень тины сонный серпантин, мостки, полузатопленные ленью, и ход
реки по щучьему веленью так неприметен и необратим.
Под вечер стада хмурое упорство, разматывают головы коровы вдоль улочки из ревеня и рёва и еле разбредаются. Всё просто. Расслабленный, ссылающийся словно на завтра – молока парного запах, округлый и сплошной, на тёплых лапах, и плавно оседающий на брёвна. Не торопиться. К шапочным разборам не поздно никогда. Не торопиться.
